Сдается в наем
Шрифт:
– Мне кажется, – тихо сказал Сомс, – с моими чувствами ты не считаешься нисколько.
Флёр прижала его руку к своей щеке.
– Считаюсь, дорогой. Но ведь ты не захочешь, чтобы я была до крайности несчастна.
Как она ластится, чтобы достичь своей цели! Сомс всеми силами старался поверить до конца, что она в самом деле думает о нём, и не мог, не мог. Все её помыслы лишь о том мальчике! Зачем же должен он помогать ей добиться этого мальчика, который убивает её любовь к отцу? Зачем? По законам Форсайтов это нелепость! На этом ничего не выиграешь, ничего! Уступить её этому мальчику! Передать во враждебный лагерь, под влияние женщины, которая так глубоко оскорбила его! Постепенно и неизбежно он лишится цветка своей жизни! И вдруг он почувствовал влагу на руке. Сердце его болезненно дрогнуло. Флёр плачет – этого он не может перенести. Он быстро положил вторую
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Я подумаю и сделаю, что смогу. Успокойся.
Если это нужно для её счастья, значит нужно. Он не может отказать ей в помощи. И чтобы она не начала благодарить, он встал с кресла и направился к пианоле – слишком шумно играет! Пока он подходил, пластинка кончилась и остановилась с тихим шипением. Вспомнился музыкальный ящик дней его детства: «Мелодия кузницы», «Заздравный кубок», – Сомс всегда чувствовал себя несчастным, когда мать по воскресеньям заводила среди дня музыку. И вот опять то же самое, та же штука, только больше, дороже, и теперь она играет: «Дикие, дикие женщины!» и «Праздник полисмена», а на Сомсе уже нет чёрного бархатного костюмчика с небесно-голубым воротником. «Профон прав, – промелькнула мысль, – ничего во всём этом нет. Мы идём к могиле!» Изрекши мысленно это поразительное замечание, он вышел.
В этот вечер он больше не видел Флёр. Но наутро за завтраком её глаза неотступно следили за ним с призывом, от которого он не мог укрыться, да и не старался. Да! Он решился на эту пытку для нервов. Он поедет в РобинХилл – дом, с которым, связано столько воспоминаний. Приятное воспоминание – последнее! Когда он приехал, чтобы угрозой развода разлучить Ирэн с отцом этого мальчика! Часто потом приходило ему на ум, что своим вмешательством он только скрепил их союз. А теперь он собирается скрепить союз своей дочери с их сыном. «Не знаю, – думал он, – за какие прегрешения навалились на меня такие напасти!» В Лондон и из Лондона он ехал поездом, а от станции пошёл в гору пешком по длинной просёлочной дороге, почти не изменившейся, насколько он помнил, за эти тридцать лет. Странно – в такой близости от города! Повидимому, не все торопятся сбыть свою землю с рук! Это рассуждение успокаивало Сомса, когда он шёл между высокими изгородями, медленно, чтобы не вспотеть, хотя день был прохладный. Что ни говори, а всё-таки в земле есть что-то реальное, её не сдвинешь с места. Земля и хорошие картины! Цены могут немного колебаться, но в общем всегда идут вверх – такой собственности стоит держаться в мире, где так много нереального, дешёвой стройки, изменчивых мод, где всё заражено настроением: «Сегодня живы, завтра нас не станет». Французы, пожалуй, правы с их крестьянским землевладением, хоть он и невысоко ставит все французское. Свой кусок земли! В этом есть что-то здоровое. Часто приходится слышать, как собственниковкрестьян называют «тупой и косной массой»; а молодой Монт назвал как-то своего отца «косным читателем „Морнинг пост“ – непочтительный юнец! Не так уж это плохо – быть косным и читать „Морнинг пост“; бывает и похуже. Взять хотя бы Профона и всю его породу; или этих новоявленных лейбористов, этих политиканствующих горлодёров и „диких, диких женщин!“ Много есть очень скверного! И вдруг Сомс почувствовал слабость, озноб и дрожь в коленях. Просто нервное волнение перед встречей! Как сказала бы тётя Джули, цитируя „Гордого Доссета“, нервы куролесят. В просветы между деревьями был уже виден дом; за его постройкой он сам когда-то наблюдал, располагая жить в нём вдвоём с этой женщиной, которая странной прихотью судьбы в конце концов стала жить в нём с другим. Сомс начал думать о Думетриусе, о внутреннем займе и о других возможностях помещения капитала. Не может же он встретиться с Ирэн, когда его нервы совсем расстроены, он, который представляет для неё день страшного суда на земле, как и в небесах; он, олицетворение законной собственности, и она, воплощение преступной красоты! Его достоинство требует от него бесстрастия в исполнении своей миссии – соединить нерушимыми узами их детей, которые, если б эта женщина вела себя как подобает, были бы братом и сестрой. Ах, опять эта злосчастная мелодия. „Дикие, дикие женщины!“ вертится в голове точно назло, потому что мелодии, как правило, в голове у него не вертятся. Пройдя мимо тополей перед фасадом дома, он подумал: „Как они выросли; ведь это я посадил их!“
Горничная открыла дверь на звонок.
– Доложите – мистер Форсайт, по очень важному делу.
Если Ирэн поймёт, кто пришёл, весьма возможно, что она
откажется его принять. «Чёрт возьми, – подумал он, ожесточаясь по мере приближения часа борьбы. – Нелепая затея! Всё шиворот-навыворот!»Горничная вернулась.
– Не изложит ли джентльмен своё дело?
– Скажите, что оно касается мистера Джона, – ответил Сомс.
Снова остался он один в холле перед бассейном белосерого мрамора, задуманным её первым любовником. Ох!
Она дурная: она любила двух мужчин, а его не любила!
Он не должен этого забывать, когда встретится с ней ещё раз лицом к лицу. И вдруг он увидел её в просвет между тяжёлыми лиловыми портьерами, застывшую, словно в раздумье: та же величественная осанка, то же совершенство линий, та же удивлённая серьёзность в тёмных глазах, та же спокойная самозащита в голосе:
– Войдите, пожалуйста!
Он вошёл. Как тогда на выставке, как в той кондитерской, она показалась ему всё ещё красивой. И в первый раз, самый первый со дня их свадьбы, состоявшейся тридцать шесть лет назад, он заговорил с Ирэн, не имея законного права назвать её своею. Она не была в трауре – все, верно, радикальные выдумки его двоюродного братца.
– Извините, что осмелился к вам прийти, – сказал он угрюмо, – но это дело надо так или иначе решить.
– Вы, может быть, присядете?
– Нет, благодарю вас.
Досада на своё ложное положение, на невыносимую церемонность между ними овладела Сомсом, и слова посыпались сбивчиво:
– Какая-то адская, злая судьба! Я не поощрял, я всеми силами старался пресечь. Моя дочь, я считаю, сошла с ума, но я привык ей потакать, вот почему я здесь. Вы, я уверен, любите вашего сына.
– Безгранично.
– И что же?
– Решение зависит от Джона.
У Сомса было чувство, точно его осадили и поставили перед ним барьер. Всегда, всегда она умела поставить барьер перед ним – даже тогда, в первые дни после свадьбы.
– Прямо какое-то сумасбродство, – сказал он.
– Да.
– Если бы вы… Ну, словом… Они могли бы быть…
Он не договорил своей фразы: «братом и сестрою, и мы были бы избавлены от этого несчастья», но увидел, что она содрогнулась, как если бы он договорил, и, уязвлённый, отошёл через всю комнату к окну. С этой стороны деревья ничуть не выросли – не могли, были слишком стары!
– В отношении меня, – продолжал он, – вы можете быть спокойны. Я не стремлюсь видеться ни с вами, ни с вашим сыном в случае, если этот брак осуществится. В наши дни молодые люди – их не поймёшь. Но я не могу видеть мою дочь несчастной. Что мне сказать ей, когда я вернусь домой?
– Передайте ей, пожалуйста, то, что я сказала вам: всё зависит от Джона.
– Вы не противитесь?
– Всем сердцем, но молча.
Сомс стоял, кусая палец.
– Я помню один вечер… – сказал он вдруг. И замолчал. Что было… что было в этой женщине такого, что не могло уложиться в четырех стенах его ненависти и осуждения? – Где он, ваш сын?
– Вероятно, наверху, в студии отца.
– Вы, может быть, вызовете его сюда?
Он следил, как она нажала кнопку звонка, как вошла горничная.
– Скажите, пожалуйста, мистеру Джону, что я его зову.
– Если решение зависит от него, – заторопился Сомс, когда горничная удалилась, – можно, вероятно, считать, что этот противоестественный брак состоится; в таком случае будут неизбежны кое-какие формальности. С кем прикажете мне вести переговоры – с конторой Хэринга?
Ирэн кивнула.
– Вы не собираетесь жить с ними вместе?
Ирэн покачала головой.
– Что будет с этим домом?
– Как решит Джон.
– Этот дом… – сказал неожиданно Сомс. – Я связывал с ним надежды, когда задумал построить его. Если в нём будут жить они, их дети! Говорят, есть такое божество – Немеэида. Вы верите в него?
– Да.
– О! Верите?
Он отошёл от окна и встал близ неё, у её большого рояля, в изгибе которого она стояла, как в бухте.
– Я навряд ли увижу вас ещё раз, – медленно заговорил он. – Пожмём друг другу руки… – губы его дрожали, слова вырывались толчками. – И пусть прошлое умрёт.
Он протянул руку. Бледное лицо Ирэн стало ещё бледнее, тёмные глаза недвижно остановились на его глазах, руки, сложенные на груди, не шевельнулись. Сомс услышал шаги и обернулся. У полураздвинутой портьеры стоял Джон. Странен был его вид. В нём едва можно было узнать того мальчика, которого Сомс видел на выставке в галерее на Корк-стрит; он очень повзрослел, ничего юного в нём не осталось: изнурённое, застывшее лицо, взъерошенные волосы, глубоко ввалившиеся глаза. Сомс сделал над собою усилие и сказал, скривив губы не то в улыбку, не то в гримасу: