Сдается в наем

На Грин-стрит Уинифрид, несколько менее спокойная, чем обычно, принимала гостей. Просьба Сомса о предоставлении её дома для празднества застигла её в глубоко психологический момент. Под влиянием одного замечания, обронённого Профоном, она начала заменять свои ампир экспрессионистской обстановкой. У Миларда продавались очень забавные вещи с лиловыми, зелёными и оранжевыми квадратами и клиньями. Ещё месяц – и замена была бы завершена. А теперь завербованные ею чрезвычайно «занимательные» новобранцы не слишком подходили к старой гвардии – как если б одна половина её полка была одета в хаки, а другая – в красные мундиры и медвежьи шапки. Но она успешно проявляла своё миротворческое дарование в этом салоне, не подозревая, как совершенно он отображал революционизированный империализм её страны. В конце концов в этот день смешения двух начал чем больше мешанины, тем лучше! Уинифрид снисходительно обводила взглядом толпу гостей. Сомс вцепился руками в спинку старинного стула; молодой Монт зашёл за этот «страшно забавный» экран, которого ей никто ещё не сумел объяснить. Девятый баронет, в ужасе отпрянув от круглого пунцового стола, выложенного под стеклом крылышками синих австралийских бабочек, держится поближе к шкафчику в стиле Людовика XV; Фрэнси Форсайт схватилась руками за новую доску камина, на эбеновом фоне которой тонко вырезаны лиловые химеры; Джордж, облокотившись на старые клавикорды, держит в руке голубую книжицу, словно собираясь предложить кому-нибудь пари; Проспер Профон вертит ручку открытой двери, чёрной с ярко-синей филёнкой; а рядом Аннет обхватила руками свою собственную талию; двое Маскхемов засели на балконе среди пальм, точно им дурно; леди Монт, худая и решительная, наставив лорнет, воззрилась на красно-бело-оранжевый абажур центральной лампы с таким видом, точно перед ней разверзлась небесная твердь. В самом деле, каждый, по-видимому, за что-нибудь держался. Только Флёр, все ещё в венчальном уборе, стоит, ни на что не опираясь, и бросает налево и направо слова и взгляды.

В комнате гудит светский разговор. Никто никого не может расслышать; но это как будто и неважно, так как никто всё равно не стал бы дожидаться ответа. Разговор, решила Уинифрид, ведётся теперь совсем по-иному, чем в дни её весны, когда в моде была протяжно-певучая манера. Но всё-таки он «забавен», а это, конечно, главное. Даже Форсайты разговаривают чрезвычайно быстро – Флёр и Кристофер, Имоджин и младший отпрыск молодого Николаев, Патрик; Сомс, конечно, молчит; зато Джордж у клавикордов то и дело отпускает замечания, и Фрэнси тоже – у камина. Уинифрид подплыла к девятому баронету. Около него, казалось, можно будет отдохнуть; нос у него тонкий и немного нависает над губой, кончики седых усов тоже опущены книзу; она певуче протянула сквозь улыбку:

– Очень мило получилось, не правда ли?

Его улыбка выстрелила ответом, точно хлебным шариком:

– Вы помните, у Фрезера [76] какое-то племя зарывает новобрачных по пояс в землю?

Так же быстро говорит, как все остальные! У него живые тёмные глаза с сетью морщинок вокруг, как у католического священника. Уинифрид почувствовала вдруг, что может услышать от него неприятные вещи.

– Свадьбы всегда так забавны, – пробормотала она и двинулась дальше, к Сомсу.

76

Фрезер Джемс (1854—1941) – известный шотландский антрополог и знаток первобытной культуры и фольклора.

Он застыл на месте, и Уинифрид сразу поняла причину его неподвижности. Направо от него Джордж Форсайт, налево – Аннет с Проспером Профоном. Если Сомс пошевелится, он увидит либо эту пару, либо её отражение в насмешливых глазах Джорджа Форсайта. Он совершенно прав, предпочитая ничего не замечать.

– Говорят, Тимоти умирает, – сказал он мрачно.

– Где ты его похоронишь. Сомс?

– В Хайгете, – он сосчитал по пальцам. – Их там будет двенадцать, включая жён. Как ты находишь Флёр?

– Удивительно хороша!

Сомс кивнул головой. Никогда ещё дочь не казалась ему красивей, и, однако, он не мог отделаться от впечатления, что во всём этом было что-то неестественное, не мог изгнать из памяти девушку, забившуюся в угол дивана. С той ночи и по сей день он ничего нового от неё не услышал. Он знал от шофёра, что она пыталась произвести ещё одну атаку на Робин-Хилл и вернулась ни с чем: дом был пуст, она никого не застала. И было ему известно, что она получила письмо, но о содержанки его он знал лишь то, что оно заставило её прятаться и плакать. Он замечал, что она поглядывала на него украдкой, словно всё ещё хотела узнать, что в самом деле мог он сделать такого ужасного, что те так ненавидят его. Так и шло! Аннет вернулась домой и уныло проходило лето, когда однажды Флёр вдруг заявила, что выходит замуж за Монта. После этого заявления она стала несколько ласковей с отцом. И он уступил – что пользы было противиться? Бог свидетель, он никогда ни чем не хотел ей препятствовать! А молодой человек явно сходил по ней с ума. Конечно, ею двигало отчаяние, и она была молода, до нелепости молода. Но если б он стал возражать, кто знает, что бы она учинила? Вздумала бы, чего доброго, выбрать себе профессию, стала бы врачом или адвокатом – мало ли какая нашла бы на неё дурь! У Флёр не было способностей ни к рисованию, ни к поэзии, ни к музыке – единственные, по его мнению, законные занятия для незамужней женщины, если ей непременно нужно в наши дни что-нибудь делать. В общем спокойнее было выдать её замуж, потому что Сомс слишком хорошо замечал, какая лихорадка и беспокойство владеют ею дома. Аннет тоже относилась к проекту сочувственно, как видел Сомс сквозь завесу своего нежелания знать, каковы её собственные проекты, если они у неё есть. Аннет сказала: «Пусть её выходит замуж за этого молодого человека. Он славный мальчик, совсем не такой пустозвон, каким кажется». Откуда взялись у неё подобные выражения. Сомс не знал, но её согласие успокоило его сомнения. Жена его, как бы она себя ни вела, обладала трезвым взглядом на вещи и угнетающим избытком здравого смысла. Сомс перевёл на имя Флёр пятьдесят тысяч фунтов, приняв меры, чтобы они не перешли в чужие руки, если дело обернётся как-нибудь неладно. А может ли оно обернуться хорошо? Она не забыла того, другого, – Сомс это знал. На медовый месяц они собирались в Испанию. Флёр уедет и оставит отца в ещё худшем одиночестве. Но после она, может быть, забудет и вернётся к нему!

Голос Уинифрид вывел его из задумчивости.

– Как! Чудо из чудес – Джун!

В своём неизменном балахоне – и нелепо же она одевается! – с выбивающимися из-под ленты волосами, появилась двоюродная племянница Сомса, и Флёр, увидел он, подошла к ней поздороваться. Обе скрылись из виду в направлении лестницы.

– Право, – сказала Уинифрид, – она способна на самые невозможные поступки. Кто бы вообразил, что она придёт!

– Почему ты её пригласила? – буркнул Сомс.

– Потому что я была уверена, что она ни в коем случае не примет приглашения.

Уинифрид забыла, что за поведением человека лежит общий склад его характера; или, другими словами, она упустила из виду, что Флёр попала теперь в разряд «несчастненьких».

Получив приглашение, Джун сперва подумала: «И близко к ним не подойду ни за что на свете!» Но потом в одно прекрасное утро она проснулась от сна, в котором видела Флёр, в отчаянии махавшую ей рукой из лодки. И передумала.

Когда Флёр подошла и сказала: «Пойдёмте наверх, посидите со мной, пока я переоденусь», Джун вышла вслед за нею на лестницу. Девушка пошла вперёд, в бывшую комнату Имоджин, предоставленную ей для совершения туалета.

Джун присела на кровать, тонкая и прямая, похожая на маленький стареющий призрак. Флёр повернула ключ.

Девушка стояла перед нею, сняв венчальное платье. Какая она хорошенькая!

– Вы, верно, считаете меня дурой, – сказала она, и губы у неё задрожали. – Ведь это должен был бы быть Джон. Но что же делать? Майкл любит меня, а мне всё равно. Это хоть вырвет меня из нашего дома.

Засунув руку в кружева на груди, она извлекла письмо.

– Вот что написал мне Джон.

Джун прочла: «Озеро Оканаген, Британская Колумбия. Я не вернусь в Англию. Никогда тебя не забуду. Джон».

– Вы видите, она его надёжно упрятала, – сказала Флёр.

Джун вернула письмо.

– Вы несправедливы к Ирэн; она всё время говорила Джону, что он может поступить как захочет.

Флёр горько улыбнулась.

– Скажите, не испортила ли она также и вашу жизнь?

Джун подняла глаза.

– Никто не властен испортить другому жизнь, дорогая. Вздор! Что бы ни случилось, мы не должны сгибаться.

С ужасом увидела она, что девушка упала на колени и зарылась лицом в её юбку. Приглушённые рыдания достигли слуха Джун.

– Не надо, детка, не надо, – бормотала она растерянно. – Всё будет хорошо.

Но острый подбородок девушки крепче и больней прижимался к её коленям, и страшен был звук её рыданий.

Ничего, ничего! Она должна через это пройти. Со временем ей станет легче. Джун гладила короткие волосы на этой изящной головке; и все её распылённое материнское чувство сосредоточилось в руке и через кончики пальцев передавалось девушке.

– Не сгибайтесь под ударом, дорогая, – сказала она наконец. – Мы не можем управлять жизнью, но можем бороться. Не падайте духом. Мне выпало то же. И я, как вы, не хотела забыть. Я тоже плакала. А посмотрите на меня!»

Флёр подняла голову; рыдание вдруг перешло в тихий сдавленный смех. Правда, призрак сидел перед ней жёлтый, худенький, но глаза у него были храбрые.

– Да! – сказала Флёр. – Извините меня. Я, вероятно, смогу его забыть, если помчусь быстро и далеко.

И, с усилием встав на ноги, она подошла к умывальнику.

Джун следила, как она смывает холодной водой следы волнения. Кроме лёгкою, вполне приличного румянца, ничего не осталось, когда она подошла к зеркалу. Джун встала с кровати и взяла в руку подушечку для булавок. Всадила две булавки не на место – вот все, чем сумела она выразить своё сочувствие.