Сделано в ССССР Роман с китайцем
Шрифт:
Гагарина едва не скривило от удивления – скорпионов он на дух не переносил, его последняя неудачная "любофф" оказалась скорпионом.
Но, как всегда, Гагарин сдержался и только переспросил: чем же такой неожиданный вопрос вызван? Чему обязаны?
– Так ведь глаза – главное оружие скорпиона, – словно по-написанному отозвалась ни в чём не повинная Аня, которую распирало любовное чувство, сладкое и густое, точно малиновое варенье. – Взгляд скорпиона обладает удивительной силой и потаённым эротизмом…
– Нет, Аня, – сухо сказал Гагарин, всем видом давая понять, насколько
– Так ты водолей? – почему-то обрадовалась Дана. А Олег подумал, что почти проговорился… ну, что не олигарх, ибо врач в России богатеем быть не может. Пришлось вилять, мол, медицинский институт, ошибки молодости, земский кановал, минувшее, но бывшее когда-то…
Но видит понимание в глазах подруги и мысленно следит вслед за трассирующим следом её мысленной мысли. Она думает о правильном вложении ума и капитала в медицинский бизнес, ибо люди болели и будут болеть. Значит, без работы не останешься. И взгляд её теплеет, согревается согласием.
Олег мысленно улыбается: как всё так и есть. Болели и будут болеть.
Почти так и есть. Но "почти" не считается.
– Вроде? Водолей и есть…
– Хороший знак…
– Конечно, хороший… – Олег любит, когда его хвалят. Недолюбленный он. – Самый лучший.
– А у меня младшая сестра водолей…
– Понятно. – Олег не знал, что у Даны есть сестра, что у неё есть семья, было какое-то прошлое (они его никогда не обсуждали, как и про мужа… про мужа тоже, точно табу наложено).
– Водолеи характеризуются тем, что живут внутри ситуации, которую сами себе создают.
– Это как?
– Ну, ты сам себе придумываешь мир, а потом его начинаешь обустраивать. И никто не в состоянии тебя из этого мира выпнуть.
– А может, не нужно?
– Нужно-нужно.
– Это ж почему?
– Потому что твоё в-водолейство, помноженное на специфику твоей профессии, даёт в остатке гремучую смесь из бесчувственности и бесчувствия.
– Разве бесчувственный – это про меня?
– Я не про это, Олег. Иногда мне кажется, что ничто не способно пробить ту броню, которую ты на себя одел…
– Даже ты?
– Даже я… А что я? Сколько мы… с тобой… вместе…
– И сколько ещё будем? Лучше не загадывать.
– Тоже верно. Но я не об этом.
– О чём ты, Дана? Говори уже скорее…
– Можно образно?
– Ты же знаешь, что тебе всё можно. Для того в Париж и приехали, чтобы… тут…
– Знаешь, человек, вынужденный защищаться, надевает себя броню. Вот как ты. Профессия, все дела, бла-бла-бла. Потом эта кожура становится всё тверже и твёрже. Всё толще и толще. Знаешь, попадаются такие грецкие орехи, у которых живого ядра уже не осталось… Постепенно нарастая, кожура пожирает сердцевину, ничего не оставляя… Понимаешь?
Олег молча кивает. Отворачивает лицо. Смотрит в окно. В окне – самый красивый город мира.
Самый красивый, тем более что других он не видел.Вот когда включается незаметная разница. Вот то, что невозможно скрыть никакими ухищрениями – разницу в опыте. Каждый день Олег видит мучения и человеческие страдание, он видит смерть и боль. Это наполняет его внутренним содержанием, которое не передать. Не объяснить. Но которое, тем не менее, существует, определяя всё его существование.
Дана порхает по жизни. Она много видела, много знает. У неё куча времени. Его она могла бы тратить на постоянное самосовершенствование. Она и тратит. Ведь такая ухоженность и красота… они не бывают стихийным явлением природы. Особенно, когда первая молодость прошла.
Именно эту сделанность, не выпирающую, не броскую, но внятную и такую привлекательную, Олег ценит в Дане больше всего.
Но как же объяснить этой лёгкой (но отнюдь не легкомысленной) женщине, что он, может, только жить начинает? Что, встретив её, он словно пробудился от долгого-долгого сна и что именно эта встреча…
О, эта встреча…
Тут Олег теряет нить размышления и на него наваливаются звуки и запахи большого и богатого города, роскоши и комфорта, расслабленности и неги, которые источает его спутница. Поневоле потеряешь…
Олег смотрит на Дану, и у него начинает вставать. Самое смешное, что
Дана видит это и реагирует самым достойным способом – подходит к нему, сбрасывая по дороге халат, и садится на Олега, словно бы он – старомодный проигрыватель для виниловых пластинок, а она такая виниловая пластинка и есть.
И признание снова откладывается. Потому что как можно своими руками убить хрустальную гармонию единения, лучезарный ансамбль смычка и скрипки, соединившихся в едином порыве извлечения музыки из душ и тел.
Дана такая ладная, красивая… Но если приблизиться к ней на более чем близкое расстояние, если послушать её интимный шелест в половине четвёртого (неважно, утра ли, ночи), обильные признания… Окажется, что и богатые тоже умеют плакать. Окажется, что богатые только и делают, что рыдают, забыв о богатствах, работе и "взрослых" делах.
Позолота статуса слезает, само слово "состоятельный" более не засоряет зрение и можно увидеть человека. Вне понтов и пафоса. Можно разглядеть органику, уже не завязанную на извне привнесённые моменты и почувствовать себя археологом, раскопавшим среди бесконечного количества напластований и слоёв хрупкую красоту подлинного существования.
Для Олега такими раскопками оказываются рассказы Даны про одинокое детство, про заброшенность и трудное становление. Дана избегает говорить о настоящем. Не потому, что скользко. Оно её, видимо, не устраивает. Никак не устраивает. Рождённая любить, для любви, Дана плывёт по нынешней жизни без особого напряжения, но и без вдохновительных усилий. Для себя плыть ей надоело, а (пока не случился Олег) плыть для кого-то ещё… Видимо, не получалось. Или не было такой возможности.
Что ж, Гагарин прекрасно понимает Дану. Он устроен похожим образом.