Сделай мне больно

– Не доводилось, - и отвернулся в отлетающую тьму.

– Лишних вопросов не задаешь?

– Жамэ.

Звук одобрения.

– А ты в порядке. Виду соответствуешь. Загадочному своему.

Он усмехнулся.

– Иллюзия...

– А если бы с усами, - не слушала она, - так вообще отпад. Вот отрасти, увидишь.

– Предпочитаешь усачей?

– Мужчина без усов, что женщина с усами.

– Спасибо за комплимент.

– Чехов сказал, не я...

Спонтанно снял он руку с поручня. Пронес у нее за спиной и обнял за бедро. За левое. Слегка напрягшись, с места она не двинулась. И даже не повернулась от окна. Ветром им оголило лица. Все грохотало. Поезд Дружбы набирал скорость, рука его смелость. Под юбкой были не колготки, а чулки разъединенность наготы. Плотной и гладкой. Она, взяв в рот футляр сигары и, покручивая им, никак не отзывалась - притом, что сеточка трусов намокла. Эта невосприимчивость подвигла его дальше - к немому изумлению. Она была не просто возбуждена, она была как после любви - и даже не с футляром со своим, а с тем ослом таджикским. Два пальца, а затем и третий, как в банку с медом погрузились. Еще и в смысле, что оставалось место. Вскользнула вся ладонь, за исключением большого пальца, который вынужденно ей уперся в анус - в горячее и толстое кольцо. Лениво, позы не меняя, она привела в движение широкогорлый мускул. Ладонь сдавило, скрещивая пальцы.

– Не теряй голову.

– Уже.

– Но где здесь?

– Выпрыгнем давай.

– О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это...

– Это?

– Как говорится, нет повести печальнее на свете...
– Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой.
– Отложим на потом?

Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска "DEBRECEN".

Первый город за границей.

При разгрузке "Веселые ребята" подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:

– ..."Хули тебе там делать? СССР позорить?" - он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: "Папа, Христом-Богом!" Отдал. "А башли?" - "Проси у мамы". А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, "Хочешь ехать, ехай так, - она мне говорит.
– Не дам башлей. На ерунду потратишь". А мне ребята заказов надавали - раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: "Выручайте!" Полную кепку накидали мне капусты! "Только привези, чего просили". С завтрава начну искать...

Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:

– БА-БАМ-М!

Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.

В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.

– Брось барабан, - взмолился Комиссаров.
– Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..

В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.

– Ишь, затаился крокодил!..

По коридору и в номер.

Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:

– Держи оборону!

– Почему я?

– Если не ты, так кто? Мне "звездочек" укладывать!

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей - из окрестных степей. "Вот я и за границей", - сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.

Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.

Из коридора постучали.

– Кто там?

– Геннадий Иванович.

– Какой Геннадий Иванович?

За дверью помолчали.

– Баянист.

Александр открыл.

– Дела такие, значит, - сказал Геннадий Иванович.
– Первый день на чужбине.

– Ночь.

– Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру - и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.

– А если без пол-литры?

– Сами понимаете. Покоя нам не будет.

– К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.

– То есть?

– Не начальник.

– Но зам?

– Нет, не зам.

– А кто?

– А посторонний. Как вы.

– Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?

– Так. Но ее вы уже выпили.

Баянист изумился:

– Когда же?

– На родине еще. Под Жмеринкой.

– Разве?

– Да, Геннадий Иванович. Да.

– А вы, простите, по национальности кем будете?

– А что?

– Может быть, того... договоримся? Двойной тариф?

– Русский я. Но не таксист.

– Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?

– Метафизику давайте оставим до утра.

– Так, значит, ставится вопрос?

Александр нажал на дверь.

– Венгерские мои деньги могу получить?
– спросил из коридора баянист официальным тоном.

– Тоже утром.

Удаляясь, голос недобро пел:

Я спросил у тополя,

Я спросил у ясеня:

"Где моя любимая?"

Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.

В дверь снова постучали.

Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.

– Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?

– Нет.

– Как насчет прогуляться?

Они вышли и заперли.

* * *

За углом баянист совещался с "Веселыми ребятами". Комиссаров дал им совет:

– Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.

– Без снотворного не засну, - сказал баянист.

– Мы тоже, - сказали ребята.

– Речи быть не может!..

Внизу Александр сказал:

– Стресс границы. Может, пойти навстречу?

– И получить дебош?

Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением - прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил - в двух часах от границы.

Справа во мгле открылась площадь с памятником.

– Петефи, - опознал Комиссаров.
– Поэт.

– Ты думаешь?

– Не думаю, а знаю.

– Откуда?

Комиссаров ответил дурными стихами:

– Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.

На центральной площади светился отель "Arany Bika". Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:

– Я тебя здесь подожду.