Сделка
Шрифт:
Мы сидели молча. Обсуждать было нечего.
Около семи вечера отец проснулся и повел глазами по комнате. Остановился на мне. Я похолодел от страха.
— Эвангеле! — прохрипел он. — Эвангеле!
Я подошел к нему и взял его руку. Рука ощутимо похолодела. Лоб его пылал.
Его глаза, не отрываясь, смотрели на меня.
— Джо принес виноград. — Я махнул Джо рукой.
Старик просиял, увидев гроздья. Джо вытащил одну и протянул отцу. Я оторвал виноградинку и положил ему в открывшийся рот. Его зубы покоились на дне бокала, стоящего рядом на тумбочке.
Затем он жестом приказал матери уйти. Мать ушла. Джо вернулся к окну, отец не видел его.
— Эвангеле.
— Да, отец. — «Вот оно!» — подумал я.
— Что случилось?
— Не выходит, па.
— Что случилось?
— Ничего.
— Ты ходил в банк?
— Нет, па.
— Ничего. Ничего?
— Надо подождать, пока ты окрепнешь.
— Я уже не окрепну, Эвангеле.
— Чуть-чуть окрепнешь, сейчас ехать тебе нельзя.
— Это мой последний шанс, Эвангеле.
— Брось, па, еще поживем.
— Не надо ждать, Эвангеле.
— У тебя жар, па!
— Плевать я хотел! Делай то, о чем договорились. Иди в банк, Эвангеле и…
Он задохнулся и откинулся назад. Воздух с шумом свистел через горло.
— Лучше подождать, отец.
Он смотрел на меня. Долго-долго.
— Ты — лжец, Эвангеле, — произнес он и закрыл глаза. Затем попробовал перевернуться на бок, чтобы не видеть меня, но сил не хватило. Он дышал уже через широко открытый рот и молча вперил глаза в потолок — я читал его мысли: «Сын ничего не собирается делать!» Затем он повернулся ко мне и с горечью и презрением еще раз сказал: — Ты — лжец!
Оглядев меня, он закрыл глаза и, кажется, задремал. Я благодарил его болезнь.
Ночью у отца был понос. Мама уже ушла ночевать к Майклу, а Джо спал в качалке на остекленном балконе. В комнате был только я. Сначала — запах, его узнаешь сразу. Я вызвал сестру, и она сделала, что ей положено, повернув отца сначала налево, потом направо, заменила простыню и обмыла отца. Старик уже не приходил в ясное сознание.
Виноград, подумал я, ничуть не сожалея.
Я подошел к нему, чтобы посмотреть, как он, но его цепко держала кома. Он смотрел на меня, но не узнавал.
Еще день, ночь и еще день он дышал через слизь, наполнявшую его легкие. Доктор Битти заметил про сердце старика, что оно еще может качать кровь несмотря на огромное количество слизи в легких. Я оценил его фразу по достоинству.
Перед закатом солнца, на второй день комы, в палату заглянул отец Дрэдди. Он с одного взгляда понял состояние больного.
— Да-а, — протянул он. — Мне ничего не остается, как уйти!
— Отец! — обратился я к священнику. — Мне интересно, как вы оцениваете свою деятельность в таком случае?
— Я не должен и вы не должны оценивать, — сказал он. — Оценка происходит позже — на том свете.
— Отец! — сказал я. — Ответьте правду: неужели вы верите в потусторонний мир?
— Если не верить в это, то во что верить вообще? Нет ни объяснений, ни причин, ничего,
что обнадежило бы нас. Я был бы потерян в мире.— Я уже.
— Ну, у вас есть время. Никогда не поздно.
— Не люблю лгать. Хотя свою долю лжи уже сказал.
— Все мы — грешники, — сказал он. — Но как же нам жить, если мы начнем обвинять и презирать за содеянное. Мы не можем нести груз такой скорби через всю жизнь. Поэтому Иисус Христос и Его Церковь говорят о спасении.
— Спасении?
— Да. Поэтому его и назвали Спасителем. Он дает нам, милостью своей, все, что нам надо.
— И что же?
— Вторую попытку.
Я вздохнул.
— Презирать легко, — сказал отец Дрэдди.
— Ну что вы! Я вовсе не презираю.
— Да нет! Презираете. Но слова Святого Писания не прошли бы через века просто потому, что Он их сказал. Они выдержали время потому, что человеку они нужны. Эти слова делают его жизнь на земле возможной.
— Но не для меня, — заметил я.
— Ваш отец чувствовал бы себя по-другому, если бы верил. Но он избрал для поклонения нечто иное… Впрочем, вам лучше знать!
— Скажите, что он избрал?
— Самого себя.
— А я думал, что вы скажете «деньги».
— Нет. Самого себя. А он сам — еще не все. Ни один человек не велик настолько, чтобы придать собственной жизни смысл. Человеку нужен Бог!
— Не верю.
— А можно задать вам вопрос? — сказал он. — Вы так открыто высказывали презрение ко мне…
— Разве?
— Конечно. Всякий раз, когда мы встречались. Но я свыкся, мы все свыклись — ну, может, некоторые и обижаются, — но мы знаем, что, несмотря на это, нам надо жить и работать в мире. Потому что Христос жил и работал. А сейчас я все-таки хотел бы спросить вас.
— Спрашивайте.
— А вам самому достаточно одного себя? Вы сами — достаточная причина для того, чтобы жить? Являетесь ли вы и ваши заботы основанием для ведения этой ужасной борьбы? Ваши амбиции, вожделения и ваши аппетиты — могут они оправдать боль, цену и все остальное?
— А почему вы так говорите со мной?
— Потому что знаю вас, — ответил отец Дрэдди.
— Но вы же не знаете!
— Ваше лицо говорит само за себя. Я видел много лиц, и таких, как ваше, — большинство.
— И что же на нем написано?
— Вы желаете узнать?
— Было бы неплохо…
— Во-первых, грызущие вас сомнения… Хватит?
— Продолжайте.
— Я прошу прощения…
— Продолжайте.
— Презрение к самому себе.
— Дальше.
— Вы ни в чем до конца не уверены.
— Это правда!
— Где-то я восхищаюсь храбростью подобных вам людей!
— Не понял, что значит «подобных»?
— Это значит, людей, живущих только человеческими ценностями. Скажите, что дает вам силу существовать день за днем?
— Отвечу начистоту. Не знаю.
— И вы можете жить в таком сомнении?
— Я живу этим сомнением!
— Тогда еще вопрос. Разве неудивительно, что вы не уважаете себя?
— Но я уважаю, — сказал я и сам себе изумился. И не знал, что уважаю. — Я уважаю себя.