Сделка

Теперь, сидя на ступеньках, залитых солнцем, мы знали, что мы выиграли.

— Эв! — сказала мать. — Я не жалуюсь на него. Я всегда могла сытно покушать, он не был бабником и каждую ночь спал дома. Чего было еще желать?

Я промолчал. Действительно, чего еще?

— У многих женщин мужья хуже! — вздохнула она с облегчением.

Я взглянул на нее. Глаза закрыты, голова откинута назад. Она отдыхала, ничего не желая, кроме отдыха.

— Я не жалуюсь, — пробормотала она.

А я вспомнил тот день, когда она тоже сказала: «Я не жалуюсь!» Это было в 1936 году, за месяц до моего поступления в колледж. Отец к тому времени обнаружил, что за его спиной что-то затевается, что я не только подал документы в какой-то колледж, а в самый что ни на есть Айви.

В тот год он размахнулся на очередную попытку возродить свой былой бизнес. Проанализировав новую ситуацию на рынке ковров и свое новое финансовое состояние, он купил гораздо меньший, чем прежде, магазин и переехал с остатком товаров на новое место. Он думал, что я буду помогать ему. Он ждал, когда я закончу школу. А фактически просто рассчитывал на меня, потому что у него не осталось денег на наем старых продавцов, грузчиков и клерков. Я был его старший сын, отец ожидал по праву традиции, чего и следовало ожидать, — что я вырасту и возьму на себя часть бремени. Более того, не я ли сам, как он говорил, кормился всю жизнь от этих самых ковров!

— Ты должен мне! — заревел он, узнав, что есть что. — Ты — идиот! Ты должен мне!

Он орал, а в ответ получал только молчание и склоненную голову. К тому времени я уже был натренирован.

А мать сделала совершенно неожиданную вещь. Единственный раз, сколько я ее знал, она сделала попытку объяснить ему, что я должен найти свой путь, и намекнула, мягче некуда, что, возможно, бизнес по импорту восточных ковров и подстилок более невыгоден. И еще, что молодой человек — на распутье жизни, что он может найти лучшую дорогу, нежели предлагаемая отцом. Когда она высказала свои доводы, с лицом, бледным от страха, с лицом — маской жены-рабыни, он повернулся к ней и тяжело посмотрел ей в глаза. Его лицо изменилось: он понял, что дело совсем не во мне и не я был инициатором абсолютно эгоистичного и сумасбродного шага в сторону либерального колледжа искусств. Это ОНА вбила идею в мою голову. Это ОНА усиленно старалась, чтобы идея не выветрилась из моей головы с течением времени!

По его лицу я понял, что он пришел к определенному выводу. Даже не открывая рта, он выразил этот вывод так: она бьет его исподтишка, она хочет унизить его, хочет сделать ему больно, она — предательница дома. Он смерил ее взглядом — глаза сверкали, брови застыли, как черные щетинистые дуги, лицо налито кровью, как губка. Он ударил ее. Пощечина сбила мать с ног. Уверен, что ее последующая глухота — следствие этого удара.

И еще помню, что во время этой сцены с улицы раздавались гудки автомобиля. Друзья, с которыми он каждый день ездил на станцию (такси на одного в те дни считалось экстравагантностью), были нетерпеливы. Надевая пиджак, он сказал, как отрезал:

— Я ничего не жду от тебя. Безнадежный случай!

Он надел соломенную шляпу и вышел. Нам было слышно, что его приветствие друзьям звучало как обычно. Он больше никогда не касался инцидента, никогда не подавал вида, что слушает меня, если я говорил что-то о колледже, никогда не приходил в колледж, не пришел даже в день выпуска. И никогда больше не поднимал он вопроса о моем возвращении в магазин. Когда я заглянул к нему, то сделал это по собственному желанию, как частное лицо.

В свою очередь я так и не простил ему пощечину матери. Когда он вышел тогда из дома, я бросился к ней, хотел помочь, но напрасно. Она лежала на полу ничком, не вставая, потому что жизнь научила ее — лежачих не бьют. Она встала сама. Убедившись, что он уехал, она сказала те самые слова: «Я не жалуюсь!»

В последующие годы мое будущее стало ее будущим. Она жила моей жизнью, знала имена моих преподавателей, знала предметы и курсы, на которые я записался. Когда я получал хорошие оценки, она трогала экзаменационные листы и гладила их, будто наслаждалась их мягкостью. Когда я приносил домой учебники, она листала их, всматривалась в буквы, не читая содержания, и осторожно трогала корешки. Если меня не приглашали присоединиться к какому-нибудь студенческому братству, ее боль превышала мою. Когда, уже старшекурсником, я наконец сподобился выиграть приз колледжа и меня окружила легкая аура признания (за поэму обо всем и ни о чем в частности), — это был один из самых счастливых дней ее жизни.

Так шли наши с ней годы; я стал тем, кем стал, человеком с разбитой душой, нормальный с виду, мятежный изнутри.

Отец не оплатил ни цента за мое образование, ни разу не поддержал меня ни материально, ни морально. К тому времени я всерьез задумался о мире, как о враждебной мне силе. Присутствие отца в семье косвенно добавляло к чувству униженности другое чувство — что я принадлежу к преследуемому меньшинству, которое в один прекрасный день может одержать верх. И только это как-то извращенно успокаивало.

В те годы все они в кампусе были против нас, нескольких, не вписывавшихся в его расклады, нас, в большинстве своем негров и евреев. Мой лучший друг был учеником паяльщика, он попал в Айви по нелепой случайности, которую он сам не мог объяснить. Другие были подобны — «не из струи». Мы образовали союз отверженных и касту презираемых.

Как и почти любой из нас, я был на подхвате в столовых и тем зарабатывал на хлеб насущный. Четыре года моя одежда источала ароматы кухни и мойки. Я осознавал, что я — ноль, и ничего не имел против. Все в жизни лишь подтверждало картину мира, нарисованную мной для себя: я из «отходов» студенческих братств, я — из честнейших в мире поваров, я — из подмоги кухни и официантов студенческих столовых.

Сначала я работал в Зета Пси — в братстве атлетическом. Однажды «братья» перебрали и стали бросать в официантов булочками. Я перешел в Каппа Альфу — братство джентльменов. Однако презирал и тех, и других. Но они и не подозревали об этом. Для них я был вежливым мальчуганом иностранного облика, у которого с лица не сходит улыбка.

Каждую неделю я отсылал свое белье домой. По понедельникам брал сетку с бельем и шел на почту. В субботу посылка приходила уже с чистым и постиранным. Вместе с выглаженными и вычищенными рубашками, носками и прочим в посылке всегда было что-нибудь еще. Во-первых, доллар-два на расходы — все, что мать могла стянуть у отца или сэкономить на домашних расходах. Кроме того, встречались в посылке и кулечки со съестным — леденцы из желтого сахара, мясные шарики, приправленные циннамоном, земляные груши в оливковом масле, кусочки кислого сыра. Всегда что-то такое, что говорило мне — она живет моей жизнью, я живу для нее.

Вскоре я начал соображать: дела отца шли все хуже и хуже. Ее письма ни о чем конкретно не сообщали, но ко времени окончания колледжа сомнений не осталось — доходы отца упали. Он увязал в безденежье, перспективы подъема не предвиделось. Он окончательно уверился в том, что я предал его и что он не может обратиться ко мне за помощью. Он перевел свой взгляд на Майкла. Но к тому времени даже Майкл — мягкий, уступчивый Майкл — должен был признать, что рынка восточных ковров не существует в принципе и что ему надо искать другую сферу приложения сил.

Отец же упорно гнул свое. Даже тогда, когда все поняли, что бизнеса в этой отрасли уже нет, когда он проедал свои накопления, когда он не мог отыскать ни одного покупателя для того, что осталось, по более чем низкой цене.

Отказаться от торговли, въевшейся в его плоть и кровь, он уже не мог. Разве можно забыть прелести его поездок в Персию, тамошний рынок, ткацкие фабрики, гостеприимство, оказываемое покупателю из самих Штатов? И потом, спустя несколько месяцев, доставка груза в Нью-Йорк, вскрытие тюков, вдыхание пыли древности с рогожи обертки, первый взгляд на товар, еще не вымытый, в грубых нитках, в комочках шерсти, до сих пор пахнувших овцой. А затем приготовление ковров для американского рынка — вот где вступало в действие мастерство: мытье, окраска, обрезка краев, отбивка, и так до тех пор, пока ковер не становился мягким и не начинал переливаться цветами изысканных тонов.