Сделка

К книгам отец не обращался. Он так и не научился находить удовольствие в чтении. Он читал только про скачки и данные по бирже. Мать же, не в пример ему, читала книги. Я присылал ей те, что понравились мне. К тому времени она стала жить в мире книг как в другом, отличном от настоящего, мире.

И вот теперь, сидя на солнечной веранде госпиталя, она знала, что меня с ней связывают большие узы, чем ее с ним. Мне предстоит «бороться» с ним до конца жизни. А она пережила весь кошмар! И не с тенью, а с живым воплощением зла, ужаса, с ним самим. Прожила и выиграла. Она заслужила свободу и заплатила за нее. Она знала — день окончательного освобождения не за горами!

Мы поехали домой к Майклу. Глория приготовила бобы в соусе и огуречный салат. Негусто, подумал я.

Глория — гречанка, но только в третьем поколении. При крещении ее нарекли Элиотерией, что значит «свобода». Выговаривать имя было непросто, и ее семья вольно перевела его как «Слава». Злые языки утверждали, что она — последыш несчастной любви ее матери с высоким блондином из Калифорнии, и, учитывая ее полную невинность во всем этом деле, ей повезло позднее заполучить в мужья «чистокровного грека» Майкла. Хоть и была она сварлива, должен признать, что женой Майклу она была хорошей, всегда с ясной головой и настороже, в противоположность Майклу — открытое сердце и доверчивые уши. Она готовила и стирала, воспитывала его детей, строила финансовые форпосты семьи, регулярно откладывая деньги, делала все на «отлично», а я ее терпеть не мог.

Теперь Глория пожелала узнать, поинтересовался ли кто-нибудь ценами в госпитале. Никто. Это все, что она желала узнать до начала обеда. Она испортила ворчанием весь обед. Когда она ушла в кухню за десертом, я прошептал: «Ма!» — и жестом показал у себя на груди, что надо выключить звук.

Мать рассмеялась. Даже Майкл выдавил грустное хихиканье.

— Над чем смеетесь? — потребовала Глория, заторопившись из кухни с лимонным желе, грозящим вывалиться из миски. — Я вышла, и все начали смеяться. Почему не смеялись, когда я была здесь? Я тоже люблю шутки.

— Мы смеялись над моей глухотой, — сказала мама.

— И как хорошо, что иногда она кое-чего слышит, — добавил я.

— Теперь понятно, — сказала Глория.

Мать наклонилась к ней и поцеловала в щеку, в то место, где виднелись морщины, почти в шею. Она относилась к Глории так же хорошо, как и ко всем.

— Но кто-то должен побеспокоиться и о деньгах, — сказала Глория.

— Разумеется. И я рада, что ты — первая, Глория, — ответила мама. — А теперь, дети мои, я пойду отдохну, а то еще засну прямо за столом.

— Я провожу тебя, — сказал я и встал.

— Желе плохое для вас, — съязвила Глория. — Жаль! А мы с Майклом любим желе! Правда?

Мы уже не слышали, что ответил Майкл. Да и что он мог ответить?

— Куда ты сейчас поедешь, Эв? — спросила мать, когда мы проходили по залу.

— У меня встреча в городе. Должен приехать к этому человеку домой к шести, самое позднее. А уже полдевятого! Пока сяду на поезд, пока доеду…

Мы остановились у спальни.

— Знаешь… Я всегда хотела сказать тебе… — начала она. — Слава Богу, у тебя есть Флоренс. Майкл женился удачно, и у него все хорошо. Но ты женился на той, кто дала «класс» семье. Флоренс сделала из тебя человека. Вчера я получила от нее чудесное письмо. Пишет: позаботьтесь об Эвансе. Мол, он — хороший человек. И так прекрасно написала. Она пишет письма, и их хочется сохранить. Ты привел в нашу семью лучшее из того, что мог. Надеюсь, ты понял меня?

— Да. Флоренс — отличная женщина.

— Я только раз волновалась. Ты тогда пришел ко мне и сказал, что думаешь расстаться с ней. Сказал будто в шутку. Наверно, хотел узнать мое мнение. Для меня это серьезно. Я сказала тогда: не вздумай, Эв, наберись терпения. Хорошие люди — не мед по характеру. Легкие женщины и есть легкие. А я выглянула в окно, когда ты ушел, — я не говорила тебе об этом, — и увидела девчонку в твоей машине. Она ждала тебя. Светлые волосы. Я молилась Богу, чтобы ты задумался над тем, что делаешь. Итак, Эв? Ты будешь думать?

Моя очередь отвечать. Но ее уроки не прошли даром, я ничего не выдал, кроме «Разумеется, мам, разумеется».

Мать нагнула мою голову к себе и чмокнула в щеку.

— Я знаю, что ты будешь думать. Ты всегда был хорошим мальчиком.

Она пожелала мне спокойной ночи и затворила дверь.

— Не хочешь желе? Скажи, чего хочешь? — спросила Глория, когда я вернулся.

— Глория, — ответил я, — как ты думаешь, позволительно ли мне выпить?

— Конечно, за кого ты нас принимаешь?! Неужели у нас нет в доме что выпить? Мы заперли бутылки, — добавила она. — Кто-то пьет и пьет из них. Я уже уволила одну уборщицу, а бутылки все пустеют.

— Дело рук Майкла! — заявил я.

— Ага, вали все на Майкла. Хватит столько?

— Глория, ради Бога, это же полпорции для одного глотка…

— Смотри, Эдди, если тебе взбрело в голову напиться…

— Вот так лучше.

Она накапала приемлемую дозу.

— Эй, эй! — крикнул я. — А бутылку-то зачем убирать?

Она вернулась, поставила бутылку на стол и сердито плюхнулась в кресло.

— Глория, — начал я, — я придумал теорию…

— Не напрашивайся, Эдди, на неприятности…

— …по которой выходит, что абсолютно все, кого я знаю, включая и старую мою маму, способны существовать в мире только потому, что все они носят маски того или иного рода и прячут от других свое настоящее лицо. Как тебе моя теория?

— Мозги у тебя лихо закручены! Я никогда не понимала и десятой доли твоих…

— Глория, ты ведь можешь быть и не такой скупой, какой притворяешься…

— Я поняла. Ты собираешься нализаться. Прошу тебя сделать это в другом месте.

Я опрокинул в себя другую порцию, чмокнул Глорию — вкус был горький, — тряхнул руку Майкла и ушел.

Глава четырнадцатая

Мое сползание в больницу для умалишенных оказалось серией открытий. Весь путь вниз я проделал, ощущая в себе нечто удивительное — это можно выразить словами: «Ну вот! Я, наконец, нашел объяснение всего!» Видение каждого следующего дня в корне отличалось от видения дня прошедшего. И чем больше я познавал себя, тем более неординарным становилось мое мышление. А вскоре оно вообще ушло «за рамки». И чем страннее становилось мышление, тем страннее становилось поведение.

К примеру, в тот день я сделал открытие, вдребезги разбивающее последние остатки иллюзий, — меня уже не удовлетворяла фраза, обращенная к себе: «Парень, науку сокрытия твоих самых сокровенных чувств ты всосал с молоком матери, и со дня рождения ты только и делал, что каждый день облачался в новую маску». Я пошел дальше: стал представлять, что все мы по сути — маски. Каждая — для своего особого случая. Я начал думать обо всем сущем, что окружало меня: об одежде, автомобилях, свертках с бутербродами, зданиях, а фактически обо всем, на что ложился мой глаз, — как о фальшивой оболочке, как о рекламной обложке. Я начал думать о нашей цивилизации как о скопище масок, подобий, штампов и сюжетов.