Сдвиг

Впереди кареты шли священники всех мастей всех христианских конфессий мира. В руках они несли символические христианские кресты с позолотой или простые деревянные и черные, кресты древние символы веры, священников было около трех сотен в разных облачениях с коронами и в богоугодных одеяниях. Все страны и все континенты были представлены в этом декоративном эшелоне христианской религии. Торжественно шествовали чернокожие христиане американцы, желтолиции христиане мексиканцы, северные бледные христиане норвежцы и фины, католики в высоких белых колпаках, в черном одеянии полные русские священники, в белых парусоподобных шляпах с сухими лицами женщины монашки из Европы, в маленьких чепчиках курляндские женщины священнослужители. Следом за ними в большой карете на самом верху на черной мягкой подушечке сидел он — Корнуэльский Котенок! Восьмое чудо света, современник Иисуса, любимец и пророк в одном лице, священное животное, бесценный дар человечеству. Корнуэльский Котенок, казалось, равнодушно смотрел на встречающих его людей, на цветы, падающие к его ногам, на идущую пред ним процессию священников. Он ласково посматривал сверху и усы его бодро торчали в разные стороны, и было видно, что он тихонечко мурлычет, помахивая кончиком хвоста. Корнуэльский Котенок был узколицым, черным с небольшими проплешинами белых пятен на шейке и лапках, он словно был одет в маленькие белые носочки и белое жабо. Когда процессия достигла главной городской площади, она остановилась. Город затих в ожидании, плотная глубочайшая тишина возникла, казалось, во всем регионе. Взоры были устремлены на Корнуэльского Котенка, многие беззвучно плакали то ли от счастья, то ли от того малоизвестного чувства истиной христианской любви и веры. Внезапно котенок поднялся на своих изящных лапках, изогнул спинку, потянулся во весь рост и вдруг громко тоненьким голоском мяукнул!

— Миау — прозвучал голос Корнуэльского Котенка в тишине городских улиц и площадей.

Люди попадали на землю, лица их покраснели, у многих носом шла кровь, некоторые негромко рыдали, другие же бились в истерике, кое-кого рвало черной тягучей субстанцией… Среди очищающихся были и такие, которые в полном здравии созерцали происходившее, в основном это были дети, но встречались и пожилые. Лица людей побагровели, будто все они сгорели на пляже, ало-красные лица, а слезы так обильно полились, что по улицам побежали крохотные слезные ручьи. Это было настоящее христианское очищение.

После явления чуда Корнуэльский Котенок отбыл в другую провинцию, тем же бронированным поездом, на котором и прибыл. В городе после посещения его Корнуэльским чудом умерло аж целых шесть человек, их лица покраснели до степени почернения, кожа ссохлась, соорудив неприяные гримассы, и они замертво упали на площади. В карманах умерших нашли предсмертные записки, это были признания в страшных грехах, о которых рассказывать здесь мы не будем. Другие же отделались, кровотечениями из носа, черной рвотой и диареей, таким безобидным способом скверна покидала их тела и души. Горожане еще долго жили с пунцовыми лицами. А у детей, живущих в этом городе, глаза вдруг стали небесно-голубыми и слегка светящимися в темноте, ах да и одна девочка научилась невысоко летать над землей не прилагая к этому никаких видимых усилий. В городке со временем изменилось еще много чего и об этом можно рассказывать часами. Но это совершенно другая история.

Глава 10. Эмми попала в червоточину. Глава из трех частей

Часть первая 10.1 Смертоносные прищепки

Провожая взглядом Корректора Эмми, созерцала исчезающую теплоту его недавнего присутствия. Розовой дымкой нежность таяла в её душе, туманность нежности рассеивалась и конденсировалась в прохладном сознании, от перепада температур теплая нежность выступила чуть заметным кристаллическим осадком с привкусом ванильного зефира. Укутала все неровности сознания едва уловимой розовой поземкой, то ли сахарным инеем, то ли зефирной росой. Все в душе Эмми на время стало розовым с привкусом чудесного ванильно-фруктового зефира. Странное необычное и незнакомое доселе чувство охватило её. Какой-то неведомый орган сначала возник внутри её организма, затем мерно заурчал, заработал. Грезилось. Все это смутило её, привело в состояние задумчивости. Сосредоточив взгляд на силуэте Корректора уже превратившимся в жирную точку, Эмми расфокусировала глаза и муаровый кокон над фигурой корректора раскрылся черно-белым цветком причудливой неправильной формы. Аура извивалась потрясающими узорами и завитками, уходила далеко в небеса и подобно пламени горящей свечи, муаровый цветок дрожал, колебался, как живой. Казалось еще мгновение, и она окликнет Корректора, попросит его не уходить и остаться с ней навсегда. Она закричит вдаль всеми возможностями молодого девичьего голоса, корректооор-корректорррр-коррректор. И возможно так бы и было, но не в этой реальности, а где-то там за пределами сознательного глубоко в пропасти бесконечного внутреннего пространства девочки.

Двойственное противоречивое чувство пульсировало в Эмми, разум продолжал испытывать неутолимый голод к получению новых знаний, к чтению, а тело и дух звали её последовать за корректором. Разум неукоснительно приковывал её взгляд к книге. Она прилипла к знаниям как муха, попавшаяся на липкой ленте, обреченная на погибель за пагубную страсть к «сладкому». Разрываемая противоречиями Эмми осталась на месте, намертво приклеившись к общественной читальне, слегка смутившись охватившим её постыдным девичьим мыслям. Эмми загадочно улыбнулась, о чем-то подумав.

Вокруг за столами в Общественной читальне № 0454 на площади Нижегородских поэтов уже собралось несколько сотен человек. С разных сторон доносились смешки, заглушаемые сочным шелестом страниц множества книг. Толстяк с красочным широкоформатным изданием Антология Юмора в Мировой Литературе Том 7 придвинулся к ней, так чтобы она могла читать, глазами показывая на книгу, Эмми с жадностью пялилась на новую интересную книгу, и они с головой погрузились в чтение юмористических рассказов и уморительных сказок. Эмми ликовала.

Время от времени они прерывались, захлебываясь от смеха, и стараясь не создавать уж слишком много гомона и не мешать другим, закрывая рты руками ржали над прочитанным. Толстяка звали Вадимиусом, отрок 27 лет, забавный балбес из сферы канцелярских принадлежностей. По жизни его интересовали только несерьезные книги широкоформатные в цветастых ярких переплетах и совсем не волновали фундаментальные знания и точные науки. Эмми бегло прочитывала страницу за страницей, не упуская из сознания глаз Корректора, запаха его одежды пропитавшейся вкусом фолиантов и древних многотомных изданий, старая качественная бумага пахнет определенным неповторимым духом разума и интеллекта. Она помнила и знала этот волнующий запах с детства, когда отец доставал из подпола свертки аккуратно уложенных в плотную ткань книг, разворачивал их и бережно открывал обложки чтобы прочесть ей новые еще не известные сказки, истории, технические данные и формулы. Что с ними, как они там одни без неё вспоминают ли о своей дочери и помнят ли вообще. Там, где родилась Эмми, память хоть и имела место в сознании людей, но была катастрофически недолговременна и даже эфемерна. В их деревне оперативная память человека от рождения была слишком маленькой и утлой, быстро изнашивалась, забивалась информацией, затем подло зависала и только перезагрузка помогала победить беспамятство. Почему у большинства жителей деревни оперативная память была ни к черту, никто не знал, поговаривали, что эта напасть из-за вредного смрада болот которые окружали поселок со всех сторон. Другие говорили, что это проклятие из древности, якобы бог оперативной памяти проклял жителей деревни № 2289 670123 за их деревенский сплетнический образ жизни, когда не знания из книг, а пересуды да кривотолки были главным информационным потоком деревенщины, ну чем не повод заменить нормальную оперативку на утлую дырявую и зависающую памятульку.

Проснувшись однажды, ты могла запросто встретить удивленных родителей, вспоминала Эмми, вопрошающих кто ты дитя и как попала в наш дом, сколько раз Эмми приходилось объяснять им, что она есть их дочь, которая живет с ними от самого рождения до тех самых пор. Эмми часто от бессилия рыдала, родители же мама и отец люди, доверчивые и искренние (и, слава богу) верили ей, её слезам и занова с чистого листа начинали жизнь со своей дочерью, о которой они чудным образом забыли поутру, домашние воспоминания едва не вытеснили из её души прообраз Корректора. Тут стоит отметить, что Эмми была редким исключением в их поселке, белой вороной так сказать, с её оперативной памятью был совершенный порядок, она-то помнила все досконально. И вся немногочисленная деревенская община все 700 тысяч жителей шли к ней за тем, что могли забыть, за эти самые заслуги Эмми так и прозвали в деревне Запоминайка Эмми. Сколько всего ей приходилось помнить долги, родственные связи, банковские вклады и еще много всего, что не могли запомнить деревяне. Однако она не на шутку испугалась от одной мысли, что нахлынувшие воспоминания о доме вытеснят сладкие зефирные думы о Корректоре, слава алфавитам этого не произошло, его взгляд его запах его психомоторика несмываемой гравюрой запечатлелись у неё в душе и сохранились в глубине её сознания навсегда.

Страница за страницей, история за историей — читалась Антология Юмора в Мировой Литературе Том 7. Три полные чашки кофе, чтение увлекало… Тем временем улицы до отказа наполнились читающей братией, девушки и парни с книгами, по одиночке и небольшими группами читали под сенью деревьев, на лавочках, за общественными столами, на газонах, сидя на государственных тротуарных поребриках, многие читали на ходу, другие стоя, облокотившись на столбы и стволы деревьев — все читали, жадно поглощая знания, город жил своей обычной насыщенной интеллектуальной жизнью.

Внезапно погас свет. Просто погас свет, на фонарных столбах, на головных светильниках-шапках, в окнах близлежащих редакций и библиотек, даже самые дальние огни бесследно исчезли. Погас абсолютно весь свет, который только существовал и небо покрытое звездами и многолунием, будто исчезло, ибо ни звезд, ни лун не стало видно. Свет пропал так, будто его и не было вовсе никогда. На секунду воцарилась гробовая почти зловещая тишина. Буквально на секунду все присутствовавшие в том районе замерли в растерянных чувствах внезапной непроглядной темноты. Что случилось? Эй, электрика на мыло! Включите свет! Блин! С разных сторон раздавались недоумевающие возгласы и чертыханья, послышался гневный свист, так бывает в государственных кинотеатрах, когда внезапно обрывается старая заезженная кинопленка, обрыв на самом интересном месте. Нашлись и те, кто заржал, или захихикал, скрывая за вымученным весельем страх и тяжелые предчувствия. О боже — прошептал толстяк, — похоже, началось… Что началось? СДВИГ? — тоже шепотом спросила Эмми. Толстяк не ответил, до её ушей донесся едва слышный писк или всхлип, вероятно, мужчина заплакал. Люди зашевелились, пытаясь выйти из-за столов, темнота пугала. Внезапно со стороны парка раздался подозрительный стрекочущей шум, будто кто-то щелкал прищепкой для белья (Рисунок прищепки для белья прилагается). Штык штык штык — сотни тысяч щелканий невидимыми прищепками, пугающий звук приближался, сначала волны трескотни были чуть правее от читальни, потом чуть левее, звук передвигался волнами, неким невидимым большим косяком трескотня приближалась к публичной читальне. Женский истошный крик оглушил округу, как дьявольский свисток арбитра, с людей мгновенно спало оцепенение, и началась животная паника и давка, все побежали прочь от неприятного звука, хлопки падающих на землю книг и людей. Затем все услышали второй, третий, четвертый и пятый душераздирающие крики, звуки доносились из самой дальней части читальни. Крики, несомненно, страдальческого типа. Массе читателей без слов стало понятно, что кричащие испытывали нечеловеческие мучения, можно было предположить, что их настигла страшная мучительная смерть.

Люди в панике побежали кто куда. Эмми тоже выбралась из-за стола и, налетая на других читателей на столы и стулья, кинулась прочь. Попутно наступая на книги, очень неприятно наступать на книги омерзительно неприятно и обидно наступать на книги, даже неприятней, чем случайно наступить на руку упавшего в темноте человека или на тело. Только не на книги, только не на книги — шептала Эмми. Ей было проще других передвигаться в темноте, она имела отточенный навык, сколько раз ей приходилось прятаться с родителями в темном подполе, когда в деревню наведывались тьмецы. Трехмерный план читальни был идеально воспроизведен в её сознании натренированной оперативной памятью, поэтому в отличие от других Эмми смогла быстро покинуть площадь. Достигнув поручней узкой второстепенной улицы Эмми держась за стальную трубу рукой стала быстро удаляться от того места, где еще совсем недавно читала книги почти тысяча человек. Крики боли, стоны поранившихся в темноте людей и просто истерические вопли издаваемые мужчинами и женщинами — безумным аудио фоном гнали её прочь от читальной площади. Прищепочная трескотня полностью накрыла всю площадь. Криков стало во сто крат больше. Ей показалось, что в агонии сотен голосов она слышала визжащий тенорок знакомого голоса Вадимиуса, любителя несерьезной литературы. Слезы хлынули по её щекам, ни огонька, ни капли света ничего, на что можно было ориентироваться только труба поручень ограждения, да душераздирающие крики умирающих горожан, ах да и неприятная прищепочная трескотня.