СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Констанс села за свой стол. — Что с письмом? Шварц вздохнул.

— Никаких следов! А ты чего ждала? Я был в этом уверен. Не исключено, конечно, что он спустил его в унитаз.

С неожиданной решимостью Констанс поднялась и взяла Шварца за плечи.

— Я чувствую, что надо работать с ним, пока мы не удостоверимся, что он не видел письма. Дайте мне месяц или два, и я верну его вам в том же виде. Но мне необходимо попытаться — ради Аффада.

— Ради Аффада, — уныло повторил Шварц. Он повернулся во вращающемся кресле и сдвинул очки на лоб. — Еще одна причина! А что нам делать с посетителями? Несколько человек уже просили о свидании с Мнемидисом, кстати среди них доктор из Александрии, который назвался его другом и лечащим врачом. В тюрьме есть соответствующие правила, они могут принять меры безопасности. В тюрьме знают, как отвечать таким людям. А у нас никаких правил. Так что, пустим к нему посетителей? Врача, делового партнера?… — Шварц был напуган, и Констанс это понимала, — Может быть, нам установить приемный день, как в тюрьме? Что ты подразумевала под «строгим режимом»? Объясни.

Они долго просидели молча, хмуро глядя друг на друга. Констанс знала, что в таком состоянии он не уступит, если только она не подольстится к нему. Это было нечестно, но…

— Пожалуйста, помогите мне, — проговорила она. — Я знаю, что всего лишь исполняю свой долг, стараясь установить правду. Это самое малое, что я могу сделать. А потом, обещаю, буду очень послушной, абсолютно послушной!

Итак, они заключили компромиссное соглашение и насчет лечения, и насчет посетителей — Констанс одержала победу над вздыхающим Шварцем.

Тем не менее письмо как в воду кануло; хотя то, как Мнемидис говорил о нем, как отвечал на вопросы, предполагало нечестную игру. Говорил он обиняками, отворачивался при этом и повторял: «От кого к кому? Насчет чего? Странное имя, наверняка египетское. Да, точно, египетское. А почему я должен был его видеть? В Библии? Там много неправды. И дат нет, невозможно установить, когда что было!»

Но от Констанс не ускользал огонек, вспыхивавший в его глазах, и другие почти незаметные намеки на возможность… Между тем, она осознавала и то, что слишком сильно хотела заполучить письмо назад, и потому могла заблуждаться. Долгий сон пошел Мнемидису на пользу, выглядел он гораздо свежее и свободнее выражал свои мысли. Но, естественно, в его мыслях не было связности — что характерно для параноиков. Констанс была начеку и внимательно следила за первыми проявлениями мании величия и мании преследования, которые указывали врачу на приближение опасности. Преследование было закодированным сигналом насилия, и Констанс надлежало не терять бдительности, чтобы не спровоцировать Мнемидиса своей настойчивостью.

Из окна палаты он следил за работавшими в больнице монахинями. Особый интерес у него вызывало то, что они принадлежали к ордену, в котором давали обет молчания, — ведь сам он говорил непрерывно, неумолчно, неустанно.

— Даже когда никого нет, я слышу, как говорю сам с собой, мне это необходимо — так уж формировался мой интеллект, чему способствовало и дорогостоящее образование. У меня захватывает дух, я теряю голос. Даже мучаюсь от головных болей. Однако есть еще и диалектическая пытка — параллельные ряды, вероятно, должны встретиться в вечности, но этого не происходит. Я знаю, потому что я уже в вечности, я там, а они не встречаются.

Глаза Мнемидиса наполнились слезами, прекрасные глаза с неистовым выражением, которым был ведом лишь один вид наслаждения — смерть! Послышался бой часов — конец очередного сеанса. Констанс сообщила Мнемидису, что его свидание с другом и врачом из Александрии назначено на следующий день, и Мнемидис кивнул, загадочно улыбнувшись и соединив руки на животе, как китайский мандарин. Однако больше ничего не произошло. Казалось, что письмо пропало навсегда. Стоило ли упрямиться и продолжать поиски?

И вот тут на сцене появился лорд Гален, давно забытый карнавальный персонаж, причем появился он настолько неожиданно, что Констанс даже не сразу вспомнила его имя.

— Дорогая Констанс, — проговорил он с упреком, — неужели вы совсем забыли меня? От вас я этого не ожидал!

Констанс ничего не оставалось, как выразить искреннее раскаяние, ведь ей нравился старый лорд Гален — стоило вспомнить его имя, и все тотчас улыбались. И вот он тут, собственной персоной, рассеянный и наивный, как прежде, со свернутой «Файнэншл тайме» под мышкой. Эта газета всегда была при нем — точно так другие не могут выйти никуда без книги стихов или романа, предполагая заглядывать в них время от времени. Лорд Гален пригласил Констанс на ланч в самый модный ресторан и размашисто подписал чек как представитель некоего международного агентства. Отвечая на ее вопрос, он сказал:

— Моя дорогая, я приехал сюда как координатор. После большой войны надо многое координировать. Меня назначили Генеральным координатором Центрального бюро координации. Я должен за всем наблюдать и все мгновенно координировать! Таким образом мы все сбережем много времени и денег.

У Констанс появилось желание спросить, какое ему самому назначено жалованье, но она промолчала. Лорд Гален разглагольствовал о предмете, о котором, видимо, имел отличное представление. Однако суть его лекции Констанс не сумела уловить. Очевидно, он научился так говорить в Америке, потому что сказал:

— Я очень доволен поездкой в Америку! — произнес он, словно вручая школьную премию. — Понавидавшись отвратительных немцев, должен сказать, что нет ничего лучше как быть евреем в Америке. Америка говорит голосом евреев, и это дорогого стоит. В конце концов, мы выиграли войну и теперь завоюем мир. Вы улыбаетесь, Констанс! Я сказал что-то смешное? Итак, я приехал в Женеву, чтобы координировать мировое еврейство. Наверно, это займет много времени, наверно, мне придется принести себя в жертву, наверно, мне урежут frais de repr'esentation. [39] Ну и что? Кстати, мне удалось выбить для Обри награду за его храбрость — Орден Британской империи. Видели бы его лицо, когда я сказал ему об этом! Он побледнел от гордости и неожиданности. Ему даже в голову не приходило ничего подобного, но я позаботился о нем. Одно словечко премьер-министру, и…

39

Представительские расходы (фр.).

Версия Обри, у которого мгновенно испортилось настроение, когда Констанс рассказала о встрече с лордом Галеном, была совершенно другой, на грани гротеска.

— Побледнел от гордости, ничего себе, да мне стало плохо от унижения. Представьте! В один прекрасный день, без всякого предупреждения, раболепный Кейд открывает дверь и впускает чиновников в костюмах в полоску и галстуках. Среди них генеральный консул, два чиновника из консульства, Сатклифф, Тоби, лорд Гален и еще два господина, вроде бы журналисты. Представляете, как я испугался, когда они все бросились ко мне? Мне на минуту показалось, что они пришли меня кастрировать. Невинсон, консул, держал в руках Библию и коробочку, тогда как в руках у его чиновника были (одному ему известно, зачем) наградной лист и зажженная свеча. Тут у меня появилась другая гипотеза — они пришли выгонять меня. Лорд Гален произнес нелепую речь, на редкость лживую и непродуманную. Он восхвалял все, кроме моей красоты, — гражданское чувство, непоколебимое мужество под вражеским обстрелом, мой беспрецедентный подвиг, мои страдания, топ cul [40] — все! Я лежал между простынями, как черствый сэндвич, и не возражал, пока все это лилось на меня. Унижения мне хватило, тем более что среди остальных был Райдер, шеф Сатклиффа, а ведь его жена чуть не погибла под бомбежкой в Лондоне, она потеряла руку и глаз, тогда как я… Подумать только! Потом консул откашлялся и прочитал длинное и бессвязное сообщение о моем награждении, написанное так, будто кто-то в спешке списал его утром из «Дейли миррор». Потом он пришпилил орден к моей пижаме, и в потолок полетела пробка из бутылки шампанского, как того требует обычай. Я чуть не взвыл от ярости. А под конец лорд Гален познакомил нас со своей жизненной философией, и это прозвучало примерно так: «Пришло время покупать кирпичи и известковый раствор. Вы не ошибетесь, потому что это правильно». А Тоби, который только что побывал в женевском банке, чтобы обналичить чек, спросил: «Вы заметили? Теперь банкиры особенно нежно берут друг друга за плечи, заглядывают друг другу в глаза, словно ласкают богатство друг друга, которое приравнивают к половым органам». Лорда Галена так не привечают, вот он и выглядел обиженным.

40

Мой зад (фр.).

Профессиональный врач в Констанс навострил уши, так как рассуждения Обри были необычно живыми, и она поняла, что Обри стало лучше, что он в самом деле идет на поправку. Он уже мог встать на ноги и планировал на следующей неделе сделать хотя бы несколько шагов. Операции прошли на редкость удачно. Неожиданное улучшение побудило Обри вновь заняться своей книгой, «авторизованная версия» которой находилась среди разрозненных бумаг Сатклиффа, искаженной тенью нависавшего над его жизнью.

— Кстати, звонил Аффад, — проговорил он не без злости, внимательно вглядываясь в ее лицо и словно ища в нем перемены.

Констанс ответила холодно, выложив все, что ей было известно о письме, а также рассказав о своем скрытом единоборстве с Мнемидисом. Обри вздохнул и покачал головой.

— Он вернется, хотя и не сказал когда. Кстати, если уж речь зашла о скандале, то мне стало известно кое-что из ряда вон выходящее. Лорд Гален посещал maisons de tolerance [41] в городе и в одном из них столкнулся с Кейдом, который вдруг заинтересовался низменной стороной жизни. Похоже, у лорда Галена трудности с эрекцией, и лондонским врачам не удалось подобрать для него действенного стимулирующего средства. Испытав все, но безуспешно, они предложили ему поехать на континент, где к этому относятся с большей серьезностью. Более того, в Женеве есть особый бордель для банкиров под названием «Le Croc», [42] который специализируется как раз на таких отклонениях, вот его-то и облюбовал Кейд.

41

Дома терпимости (фр.).

42

Крюк (фр.).