СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Кое о чем Констанс знала, но не обо всем; и известие, что Мнемидис теряет терпение и готов к бунту, не на шутку ее встревожило. Хотя ужин с египтянином утомил ее и она была рада тому, что он довольно рано проводил ее домой, заснуть ей не удалось. Не помогло даже снотворное, так что она немножко почитала, а потом поднялась с кровати и отправилась варить кофе — роковое решение. Не заставила себя ждать депрессия, Констанс перестало радовать абсолютно все, что было в ее жизни, — сама жизнь, работа, профессия, будущее… Это было похоже на скольжение по песчаному склону в глубокую яму самобичевания и, что еще хуже, жалости к себе. Констанс это пришлось не по душе. Разложив пару пасьянсов на зеленом карточном столике, она почувствовала, что снотворное начинает действовать. Тогда она решила совершить подвиг и с некоторым сомнением, но все же улеглась в постель, прихватив с собой книжку. Неожиданно она сделала то, что делала очень часто, то есть взяла телефонную трубку и набрала номер, по которому узнавала время. Записанный на пленку мужской голос напоминал голос Аффада, хотя акцент был другой. Минуты две она слушала его, после чего ей стало стыдно и она положила трубку. Однако самобичевание претворилось в йогу, благодаря голосу Макса, звучавшему во сне, который помогал ей с асанами, требуя не спешить, когда она как будто принимала ту или иную позу, и на каждой стадии останавливать внимание на соотношении с ничто в сознании, отчасти усыпленном лекарством. Упражнения йоги она выполняла неуклюже и заслужила выговор от старика, однако желанная цель была достигнута, так как внимание Констанс отвлеклось от нее самой — поначалу бессонница всего лишь повышенное и больное самомнение — и она соскользнула в теплую бездну ночи, где не было больше снов. Ее мозг слишком переутомился, чтобы творить их. Больше никаких снов! Констанс спала.

Глава четвертая Условия освобождения

Уже несколько дней внутри него нарастало беспокойство, и он ощущал постепенно усиливавшуюся настороженность по отношению к внешнему миру — в первую очередь к своему стражу Пьеру, а после него к врачу, красивой женщине, чьи слова звучали гладко и лукаво. Теперь он не сомневался, что она постоянно лгала, основываясь на Черной Библии, которую одолжила ему. Более того, даже ее улыбка была коварной, как мышеловка, — ипе sourici'ere de sourire! [50] Сначала она с помощью лекарств насильно ввергла его в забытье, а теперь требует таинственное письмо. Он по неосмотрительности прочитал его, отметив про себя дату, да и то случайно. В нем было написано: «`a partir de…» [51] — что как будто не несло в себе значительной информации. Не имело оно отношения и к его собственным проблемам — постепенно нарастающим, душащим, медленно превращающимся в холодную ненависть, которая станет основанием для его будущих поступков. Хватит! Она не должна знать, о чем он думает, надо прикидываться добропорядочным, потому что они все христиане и воспитаны в страхе возмездия, вечно ищут нравственного обновления и размышляют в духе жертвенности. Некоторое время, стоило ему заслышать шаги Пьера на посыпанной гравием дорожке, как он немедленно опускался на колени и делал вид, будто погружен в молитву, пока этот Иуда отпирал дверь. Вне всяких сомнений, Пьер докладывал ей об этом. Мнемидис внимательно наблюдал за ее реакцией, когда дурно отзывался о хорошей книге; позже он собирался сделать вид, будто изменился, уверовал в конце концов. Наверно, тогда она не будет такой настороженной, станет беспечнее. Ему уже было ясно, как много сил потребуется, чтобы одолеть Пьера во время прогулки среди деревьев. Негр и вправду был здоровенный, как дом, однако это не казалось Мнемидису столь уж важным, так как ему было не занимать проворства и он изучал джиу-джитсу. И еще он не знал страха, а благодаря умению целиком посвящать себя чему-то одному, обретал силу льва. Мнемидис чувствовал, как страстное желание бежит по его телу, словно электрический ток. В его планах лишь один пункт оставался пока неясным. L'arme blanche, [52] как в выразительной французской фразе — опасный нож, без которого не выразить себя. Дома, в Каире, у него на стене висела целая коллекция великолепных ножей всех размеров, с которыми он прилежно тренировался. При желании он мог со змеиной молниеносностью метнуть нож в цель или ударить им. Никаких проблем. Оставалось только продумать детали.

50

Западня для улыбки (фр.).

51

Начиная с… (фр.).

52

Холодное оружие (фр.).

Воспоминание о Каире было новым фактором в его сознании, новым обещанием жизни и свободы. Мысли о будущем наполняли Мнемидиса радостью. Какое счастье сменить скучную серую Швейцарию на блестящий Каир его юности — сердце пело у него в груди! А в качестве прощального подарка, pour-boire, [53] так сказать напоследок, он оставит один-два ножевых удара в своем лучшем стиле. Это будет его последним «прости» стерильному миру врачей, священников и полицейских. Кем, с их позволения, он был? А ведь он — Мнемидис, единственный и неповторимый в своем роде. Старый Б., врач, обычно подшучивал над этим его утверждением, но что правда то правда. Обычно Б. говорил с насмешкой: «А теперь скажите, кем вы себя представляете. Воображаемым Человеком, Маргинальным Человеком, Счастливым Человеком, Самодостаточным Человеком, Человеком из Параллельного Мира…» И он отвечал: «Нет, нет и нет. Я — воплощение Первого Человека. Я совершенен в своей святости, потому что мне неведом Страх!» Когда он это говорил, то как будто видел свое сознание висящим над ним в воздухе — сверкающим, мерцающим, светящимся — самосовершенствующийся шар небесного света, пульсирующий и парящий в атмосфере чистого сияния, которой он принадлежал как земное орудие. Он был чистым духом совершенного Действия! И все это он осознал в тот день, когда еще подростком задушил мальчика-бедуина, пришедшего к ним в дом просить работу. Бесшумно, но ярко, словно большой рубин, тайное желание сверкнуло в его сознании. И он отделил себя от остального человечества.

53

Чаевые (фр.).

Итак, мысль о Каире внесла новую ноту в размышления Мнемидиса, его очень разволновало неожиданное появление на сцене старых партнеров, пообещавших ему свободу. Более того, когда они заговорили с ним по-арабски, первым это сделал врач, Мнемидис ощутил себя обезоруженным, ему показалось, что он не в состоянии хранить в тайне свои чувства, особенно неодолимое желание покончить со Швейцарией. Однако врач потребовал от него уступчивости, терпения и бдительности; поспешность могла свести на нет все шансы на спасение. Надо было заполнить бумаги, проконсультироваться с разными людьми. Тем не менее, если честно, то, поняв, что его постоянно травят, он едва сдерживал нетерпение и отчаяние. Еле-еле сдерживал.

Не мог он не заметить, что его тюремщики с удвоенным вниманием наблюдают за ним, за его камерой и немногими пожитками, которые каждый день дотошно осматривал Пьер, не упускавший ни одной мелочи, словно хотел все запомнить, и напевавший себе под нос во время досмотра. У этого человека была власть! Мнемидис громко скрипел зубами, чувствуя, как на висках напрягаются и расслабляются мышцы. Ему помогало то, что он знал, — оставалось недолго, происходящее двигалось по спирали, причем все быстрее и быстрее, приближая катарсис как действие.

Интуиция не подвела Мнемидиса, и вскоре, когда он явился на очередной сеанс, неприветливый Шварц сообщил ему об окончании долгого лечения.

— Мне известно, что вы высказывали недовольство лечащим доктором, и, идя вам навстречу, я предложил ей заняться другим больным. После возвращения из отпуска ее будет ждать другая работа. Надеюсь, это удовлетворит ваше чувство справедливости.

Шварц признал поражение, умело подсластив пилюлю, и пациент улыбался во весь рот, неожиданно осознав себя победителем; он потирал руки и кланялся. Но потом его лицо опять потемнело из-за вновь накатившей волны сомнений, так как ему пришла в голову мысль, что они снимают с себя всякую ответственность за него; в конце концов, вред уже нанесен. Яд распространился по всему телу, а они толкуют об отказе от него. Нет, так не пойдет, так не пойдет!

— Очень хорошо, — проговорил Мнемидис, глядя с затаенным презрением, — а как насчет того, через что я прошел, как насчет ваших допросов, потерянного времени… как насчет этого?

Шварц вздохнул и терпеливо произнес:

— Надеюсь, вы скоро обо всем забудете. Завтра или послезавтра вас передадут властям, и они организуют ваше воссоединение с друзьями, а также возвращение на родину. Это должно вас радовать.

Мнемидис облизал губы и спросил, правду ли говорит доктор.

— Естественно, правду, — отозвался Шварц, позволивший себе едва заметный намек на веселье.

Словно подтверждая слова доктора, пришли друзья Мнемидиса с добрыми вестями. Переговоры о передаче Мнемидиса египтянам уже начались, юридических препятствий как будто нет, через неделю, от силы десять дней будут получены нужным образом оформленные бумаги, и автомобиль Красного Креста отвезет его в аэропорт, где будет ждать специальный самолет, готовый вылететь в Каир. Это было как во сне, но Мнемидис расстроился и заплакал, потому что радостная новость пришла слишком поздно. Так легко они от него не отделаются, и в первую очередь женщина. Все это было ее идеей, хитроумные допросы она придумала, чтобы посеять в нем сомнение в самом себе. Ночью он обмочился в постели. Его одолели невероятные сны и захватывающие видения, словно он опять стал божественным ребенком, чье сознание освещала, как лампада, некая цель. Сперва язык распух у него во рту, словно раздувшаяся гадюка, а потом отекло горло. Мнемидис проснулся поздно готовый на все. У него появилась уверенность, будто его час пробил, хотя детали он еще не продумал до конца; ничего, с этим успеется.

Когда такой тонкий знаток берется совершить зло, сам дух зла приходит ему на помощь. В данном случае свое дело сделала швейцарская мания, появившаяся из-за незначительной детали, сыгравшей роковую роль. Еще прежде чем посетитель ушел, Мнемидису стало ясно, что предстоит волокита с документами, без которой невозможно обойтись, следовательно, будет долгая изнурительная серия анализов крови, тестов для определения состояния его нервной системы, энцефалограмм и кардиограмм… От канители практической науки никуда не деться, если хочешь вновь оказаться в мире случайного, непредвиденного убийства. Ему пришлось дышать в трубки, глотать разные жидкости, стоять на одной ноге, опускаться на колени и поднимать тяжести. Терпеливо и послушно Мнемидис проделывал все это в ожидании, когда перед ним откроется дверь. Покорно, как агнец, он переходил из лаборатории в лабораторию под присмотром Пьера, которого полюбил как брата. Тем не менее, теперь он был внимателен как никогда, подмечая, как устроены замки, где есть болты и решетки, однако заветный момент все не наступал, никто не шептал ему втайне на ухо: «Пора! Час пробил!» Но если не считать этого, то перемены и передвижения освежающе действовали на человека, страдавшего из-за очень долгого заключения.

Последнее из исследований было самым простым, и обычно его проводили сразу же, стоило попасть в больницу. Это происходило в отдельном отсеке, где была раздевалка со стульями и шкафчиками со всех сторон, передвижными ширмами и душевыми кабинами. Здесь измеряли рост, вес и такие важные показатели, как сложение, объем груди и бедер. В коридоре, который вел в это помещение, располагались доски для записей и туалеты, а в конце были просторные столовые и несколько кухонь. Как раз в этом отсеке и зазвучал магический голос, который определил дальнейшее поведение Мнемидиса.

Чтобы снять с себя больничный халат из приятного зеленого твида с длинными, как на смирительной рубашке, рукавами, а также шерстяную фуфайку, Мнемидис зашел за ширму, а Пьер, уважая чувства человека, «рожденного джентльменом», остался снаружи. Вскоре отдельные части туалета уже висели на ширме, и Мнемидис, раздетый по пояс, выглядел до странности застенчивым и в то же время игривым. Проигнорировав поджидавшие его весы, он обеими руками нанес удар своему тюремщику, застав того врасплох, тотчас бросился к двери в коридор, запер ее и был таков — теперь он шагал медленно, с оглядкой, зная, что неторопливая походка не привлечет внимания — а тем временем проход между раздевалками и уборными вел его к кухне. Нельзя сказать, что Мнемидис досконально продумал план действий; скорее, он действовал как безумец, положившийся на инстинкт. Время от времени его слепили вспышки, напоминавшие летние зарницы, и он закрывал глаза. Потом до него донесся голос Пьера, который изо всей мочи колотил в дверь, но его это совсем не испугало. Им владела абсолютная уверенность в себе. Его направлял нечистый дух. Важно и старательно Мнемидис осматривал помещение за помещением, запирая за собой одну дверь за другой, пока наконец не оказался в просторной кухне, где не было ни души. Он остановился, огляделся, с удовольствием полюбовался солнечными зайчиками на чистой кухонной утвари, расставленной на полках вдоль стен. Швейцарская безупречная чистота в просторной кухне, в которой не приживается ни один микроб. Пахло больницей и чистотой, чистые вентиляторы фильтровали поток воздуха. Однако Мнемидис искал здесь нечто определенное, и у него не было времени любоваться тем, что его окружало. Из окна он увидел на другой стороне двора… где это? Сделав мысленные подсчеты, он изменил направление. Ну да, корзины с хлебом и оловянная посуда на стене были на другой стороне, и, наверное, там же должно было быть то, что он искал? Там!