Седьмая встреча

Она сидела с ним и ждала Майкла. Он не пришел, и она пошла искать его. Дверь домишка была отворена, тепло выветрилось. Всхлипывая, она быстро переставляла на столе банки с кистями.

Лицом к стене стоял большой холст. Руфь подошла и повернула его к себе. Ее тело и голова. В картине преобладал серый цвет. И тем не менее, она была живая. Майкл не творил, что написал ее. Она думала, что той ночью он сделал только набросок.

Руфь охватило головокружительное чувство гордости. Но тут же по спине побежали мурашки. Что, если кто-нибудь видел эту картину? Поуль?

Она снова повернула картину к стене и загородила ее четырьмя другими холстами. Потом воткнула по свече в коричневую и зеленую бутылки из-под сока и пошла с ними в лодочный сарай. На темном небе показался яркий серп луны, и чувство нереальности ее успокоило.

Йорген даже не заметил, что она уходила, он неподвижно лежал рядом с далматинцем. Когда Руфь закрыла дверь, в сарае стало темно, но она зажгла свечи. Поставив бутылки со свечами на песчаный пол возле ложа из ящиков, она забралась к Йоргену в старый ватный спальный мешок, оставшийся после занятий гражданской обороны, и прижалась к его спине.

Они с Йоргеном делали много странных вещей, но еще никогда не бодрствовали над трупом собаки. Подстилка была жесткая и неровная. Куда бы Руфь ни повернулась, всюду пахло рыбой, водорослями и смолой. Из щелястых дверей и стен сильно дуло. Но она будто не ощущала этого.

Вскоре она поняла, что Йорген спит. Она лежала и слушала, как плещут среди камней мелкие волны. Вечный вздох и плеск. Словно они шли прямо из космоса, а не были частицей моря возле Нессета.

А они сами, Руфь, Йорген и мертвая собака, были песчинками. Маленькими невидимыми песчинками на илистом дне. Вечный шум волн то приближался, то удалялся. И никогда не был одним и тем же. Его ритм неуловимо менялся. То ли вздох, то ли всхлип воды сливался с дыханием Йоргена.

Я буду лежать здесь у самой воды и бодрствовать над собакой, и буду слушать Вселенную, думала Руфь.

Ветер усилился и уже давно задул свечи, когда Майкл открыл скрипучие двери сарая. Внутрь вполз серый утренний свет. Руфь не спала, но Йорген от испуга мгновенно соскочил на песчаный пол сарая. Она натянула рукава джемпера на затекшие руки и села.

В полумраке лицо Майкла казалось белым. Он развел руками, гнев его почти утих. Голос дрожал, словно он плачет. Он не знал, что они здесь, а то уже давно пришел бы сюда, объяснил Майкл и провел рукой по лицу. Бабушка сказала ему, что Йорген не хотел оставить собаку одну. Руфь вылезла из мешка, она не знала, как ей дальше быть. Йорген, дрожа, снова сел рядом с собакой. Подоткнул вокруг нее овчину и всхлипнул. Майклу, наверное, это показалось странным. Руфь вдруг поняла, какими глазами незнакомые люди впервые смотрят на Йоргена, когда понимают, что он не такой, как все.

Но Майкл заговорил с Йоргеном по-английски, словно не сомневался, что тот поймет каждое слово.

— We must bury Egon [18] , — сказал он и бережно обнял Йоргена за плечи.

Не получив ответа, он медленно и внятно повторил свои слова, продолжая обнимать Йоргена. Через мгновение они оба заплакали, словно речь шла о человеке, а не о собаке.

Глядя на них, Руфь снова испытала какое-то чувство нереальности.

Майкл поднял край овчины, и они увидели голову далматинца. Она застыла с открытой пастью. Язык вывалился. Йорген попытался запихнуть его на место. Странная то была картина. Шершавый язык в руке Йоргена. Серый свет, проникавший в открытые двери сарая.

18

Мы должны похоронить Эгона (англ.).

Руфь подошла к ним.

— Майкл хочет похоронить Эгона, — сказала она и сняла руку Йоргена с собаки. Она крепко обхватила брата, пытаясь согреть его. Он был холодный как лед. Йорген повернулся к ней и заморгал на свет. Потом он сбросил овчину, открыв всю собаку.

В его руке сверкнул нож. Не глядя на Руфь и Майкла, он сделал неглубокий надрез на животе собаки. От горла до хвоста, но так, чтобы не обнажились внутренности. И стал снимать шкуру. Он действовал осторожно, но уверенно. Как будто всю ночь только об этом и думал. Руфи и в голову не пришло, что следует убрать одеяло и овчину. Она только поддерживала труп собаки, чтобы он не двигался.

Сначала на лице Майкла было написано недоверчивое восхищение. Потом, словно спохватившись, он принялся помогать им. Они с Руфью держали шкуру, чтобы Йорген случайно не повредил ее. Это заняло много времени, и никто из них не проронил ни слова.

Положив ободранный труп собаки в мешок, Майкл и Йорген вдвоем отнесли его туда, где росли редкие березки, и вырыли глубокую яму. Напоследок Йорген осторожно выкопал из земли заросшую вереском кочку и так же осторожно положил ее сверху на могилу.

Шкуру засыпали солью и прибили изнутри к двери лодочного сарая. Йорген уже не раз проделывал это с овечьими шкурами, а однажды даже со шкурой оленя.

После этого они пошли в дом Майкла и по очереди вымыли руки. Йорген был спокоен. Если бы Руфь его не знала, она могла бы подумать, что он уже ничего не помнит.

Набирая воду в кофейник, Майкл сказал, что уезжает. Руфь не знала, могла ли она каким-нибудь образом помешать ему произнести эти слова, но теперь, в любом случае, было уже поздно. Ей хотелось спросить, куда он поедет, но она так и не спросила. Пока они пили кофе с печеньем, Майкл говорил о том, что жители Острова ненавидят его. Руфи хотелось возразить ему. Но она не возразила. Ей показалось, что слово «ненависть» по-английски звучит не так сильно, как по-норвежски, хотя уверенности в этом у нее не было.

Майкл схватил ее руку, несмотря на присутствие Йоргена, и спросил, понимает ли она, почему он должен уехать. Она кивнула. Глотала горячий кофе и все кивала. Когда чашка опустела, она встала и пошла к двери.

— Прощай! — крикнула она.

Она слышала, что он идет за ней, но не оглянулась.

— Руфь…

Он произносил ее имя не так, как все. «Р» у него звучало совсем иначе. Она отворила дверь и вышла. Йорген остался у Майкла. И хорошо, подумала Руфь.

Поднимаясь к дому, она заметила незнакомую ей птицу. Птица сидела на земле и жалобно вскрикивала. Серая с желтым, с растрепанными на голове перьями, похожими на корону. Всю дорогу до дому Руфь думала об этой птице.

* * *

После отъезда Майкла у Йоргена не осталось никого, кроме Руфи. Он помогал ей в лавке носить тяжести, а все остальное время сидел за прилавком и резал свои деревяшки. Руфь уже не помнила, как они здесь оказались. Началось с того, что Эдвин Лавочник сломал ногу и оказался в безвыходном положении, и бабушка обещала, что Руфь поможет ему.

Ей предстояло стоять за прилавком в синем рабочем халате с белыми накладными карманами. Она подчинилась. Отмеряла, взвешивала и подсчитывала, узнавая в то же время все новости. Они выползали из углов и через открытую дверь склада, где царил ледяной холод и куда сквозь рассохшиеся доски пола врывался ветер с моря.

Руфь привыкла к тому, что на Острове всегда все идет шиворот-навыворот. Лов рыбы, погода, женщины, которые либо собирались рожать, либо лежали в горячке, так что мужчины на Лофотенах или на промысле поблизости от дома пребывали в постоянной тревоге за своих домашних. Дети болели всеми болезнями от краснухи до коклюша. Даже пастор и школьный учитель подхватили бронхит, и казалось, они никогда не перестанут кашлять. Их кашель осквернял и богослужение, и уроки в школе. Весь Остров был заражен не тем, так другим. Даже пасторская лошадь сдохла в своей конюшне, верно отслужив пастору двенадцать лет.