Секретарь

Я видела, как сад Мины разрастался с годами по мере того, как она скупала соседние земельные участки. Двое из троих ее соседей согласились продать ей часть своих садов, чтобы она могла облагородить вид из дома и обеспечить себе уединение. Только один отказался – из дома с участком, примыкающим с северо-востока. Хозяева редко бывали там, большую часть года они жили за границей. Но Мина все равно высадила сотню повислых берез, чтобы скрыть тот дом из виду. Зимой, когда листья с берез облетали, дом, казалось, подкрадывался ближе и словно тайком играл в какую-то свою игру. Помню, однажды, выглянув из окна розовой комнаты, я заметила, что сквозь голые ветки видны его черные окна. А если я его видела, значит, оттуда могли увидеть и меня, и я, помню, еще подумала, что вечнозелеными кустами, каким-нибудь кипарисом, отгородиться от соседей можно было бы гораздо успешнее.

Фотографа мы застали на четвереньках в огороде, у грядки с какой-то зеленой порослью.

– Доброе утро, – окликнула его Мина. – Вам помочь?

Я держалась за ее спиной, глядя, как он неловко поднимается, чтобы поздороваться с ней, отряхивает брюки, несомненно обезоруженный ее радушием. Фотограф предложил снять Мину вместе с парнишкой из благотворительного фонда, и она принялась болтать с тем, словно с давним другом, хоть всего несколько минут назад мне пришлось напомнить ей, как его зовут.

Позднее, пока Мина отдыхала наверху, мы с Дэйвом обедали в дружеском молчании, сидя на застекленной террасе. В этом жарком помещении под стеклянной крышей Дэйва всегда клонило в сон. Некоторое время я сидела, глядя на него, потом собрала нашу грязную посуду и отнесла ее Маргарет. Мы с ним – я, секретарь, и он, водитель, – были глупы и так же введены в заблуждение окружающей нас обстановкой, как павлины, которые когда-то вышагивали по здешним газонам. Их теперь нет, этих павлинов. Мина распорядилась убрать их, потому что видеть не могла, как эти пугливые, нервные создания разгуливают повсюду, где хотят.

– Может, я отнесу? – спросила я у Маргарет, пока она добавляла последние штрихи к обеду для Мины.

– Ну, если вам не трудно… А я тогда подумаю насчет ужина для нее. Постарайтесь уговорить ее съесть заодно и ломтик кекса, ладно? По мне, так она слишком уж худенькая.

У подножия лестницы я сбросила туфли, мои натертые в сапогах пятки ярко розовели. Сапоги оказались маловаты всего на полразмера. Я постучалась в дверь Мины.

– Да?

После дневного сна голос Мины часто становился резким, скрипучим. Но, увидев, что это я, она сразу успокоилась, а я дождалась, когда она сядет, опираясь на подушки, и поставила поднос ей на колени.

– Присядьте на минутку – хорошо, Кристина?

Ей, кажется, было одиноко, а я только обрадовалась тому, что могу побыть с ней.

– Не припомню, чтобы когда-нибудь раньше так уставала, – призналась она.

– Наверное, переживать смерть родителей тяжелее, если у тебя нет братьев и сестер, – предположила я.

– Да, в этом вы правы. – Она взялась за столовую ложку, потом снова отложила ее.

Прямо хоть подходи и корми ее с ложечки. Ну же, всего одну. Кекс она едва ковырнула вилкой. Маргарет положила ей и грушу, и я узнала изящный фруктовый нож, который видела дома у Мины в Ноттинг-Хилл. Мне запомнилось, как она очистила яблоко так, что кожура скрутилась одной сплошной тонкой полоской. И я научилась чистить фрукты так же.

– Жаль, что ваша мама не смогла задержаться после похорон, Мина. Вам, наверное, хотелось бы сейчас побыть с ней.

– Боже упаси, – отозвалась она. – Мы с ней совсем не близки. У моей матери холодное сердце. Ее никогда не было рядом, когда я в ней нуждалась, даже в моем детстве. – Она отставила в сторону поднос и посмотрела на меня. – Вот и ваша мать, Кристина… это был рак, да? Он отнял ее у вас? – Она говорила так, будто мы обе сироты и ее мать тоже умерла.

У меня взмокли ладони: тревога, которую я всякий раз ощущала, думая о своей матери, впитывалась в подлокотники кресла. Наверное, он и теперь там – мой стыд, въевшийся в темно-красный бархат обивки принадлежащей Мине мебели.

– Нет, – больше я ничего не сумела добавить, и этим, наверное, пробудила в ней любопытство.

Она выбралась из постели, пересела поближе, на пуф у туалетного столика, и повернулась лицом ко мне. Не в силах смотреть ей в глаза, я потупилась, представляя, как было бы здорово провалиться в длинный ворс ковра и исчезнуть.

– Несчастный случай?

Мамину смерть я никогда раньше не обсуждала.

– Да, это был несчастный случай.

– Ох, Кристина. – Я услышала шорох бумажных платков, вытянутых из упаковки, потом почувствовала, как она вкладывает их мне в руку. – Посидите, успокойтесь, – посоветовала она. – Может, этот разговор пойдет вам на пользу.

Может быть, мысленно согласилась я. И перенеслась в прошлое, к листьям на тротуаре. Осень. Среда, половина шестого.

– По средам мама всегда приходила за мной попозже – из-за урока музыки. Я училась играть на пианино.

По словам моей учительницы, я подавала надежды. Мама строила на мой счет большие планы, но после ее смерти я бросила музыку. Позднее навыки игры на пианино пригодились мне – для машинописи.

– Какой она была, Кристина?

Я попыталась воскресить в памяти мамино лицо, но безуспешно: я стерла его оттуда давным-давно. Смотреть на ее фотографии я упорно отказывалась, наверное считая, что этого не заслуживаю. Что мне запрещено хранить в голове ее образ.

– Трудно вспомнить, столько времени прошло.

– Сколько, говорите, вам тогда было?

– Восемь.

– Ах да. Слишком рано, чтобы лишиться матери. – То же самое она сказала на моем собеседовании. Слово в слово. – Как печально, что вы не помните ее лица… Так вы, значит, возвращались домой из школы… – мягко вернулась она к прежнему разговору, побуждая меня продолжать.

– Да. Идти пешком до дома было совсем близко. Пятнадцать минут, и перейти только одну оживленную улицу. Мне не разрешалось переходить ее одной. Вот почему мама всегда за мной приходила. Когда мы были уже на середине проезжей части, откуда-то появился грузовик. Он сбил ее.

Мина протянула мне еще платок.

Мне вспомнился рев того грузовика и то, как у меня на глазах мама исчезла под ним. Мне, ребенку, показалось, что ее съели живьем.

Вот тогда-то мне и привиделось мельком мамино лицо – будто она находилась здесь же, в спальне, слушая, как я рассказываю историю ее смерти. Я не сразу сообразила, что это мое собственное отражение смотрит на меня из зеркала на туалетном столике за спиной Мины. Ты вылитая мама, Кристина, часто говорили мне в детстве. Глядя поверх плеча Мины, я видела себя в зеркале сопливой восьмилеткой с блестящей мокрой дорожкой под носом. Я вытерла ее платком. Мина вызвала призраков из моего прошлого, и теперь они соперничали за мое внимание.

– Я не понимаю, Кристина: вашу маму сбила машина, а вас нет? Она оттолкнула вас с дороги?

– Не помню.

– Возможно, вы вспомните, если попытаетесь, Кристина.

Я закрыла глаза и услышала, как часы у постели отсчитывают секунды.

– Когда ее сбили, я уже стояла на тротуаре с другой стороны улицы.

– Значит, вы, должно быть, убежали от нее.

Мне хотелось, чтобы Мина посочувствовала мне, жестом утешения положила руку на плечо, а она ломала голову над моим рассказом, пытаясь разобраться в нем.