Секретное поручение Сталина

Вскоре в кабинет вошёл и сам Ежов. Просмотрел протоколы, потёр маленькие, почти детские ручки и обратился к Когану.

— Это дело отметить надо!

Тот вытащил из шкафа бутылку хорошего испанского вина и налил в стаканы. Вино, кажется, из того, что конфисковали при обыске.

— Ладно, так уж и быть: Еноху тоже плесни, пусть расслабится, — Ежов кивнул на арестанта.

«Вот, сволочь какая, — с неприязнью подумал Генрих Григорьевич. — Назвал меня так, как мама в детстве называла. Подчеркнул иудейское происхождение, антисемит проклятый. И Коган хорош: угощает меня моим же вином».

Ежов с удовольствием посмаковал вино, полистал последние допросы и заметил:

— Кое-что вы пропустили.

— Что именно, Николай Иванович? — угодливо спросил Коган.

— Как этот злодей хотел меня отравить. Непременно добавьте.

Добавили. Ягода опять беспрекословно подписал. После чего надолго оставили в покое. Теперь только лейтенант Лернер иногда беспокоил, вызывая на допросы, уточнял по мелочам. Даже скучно стало.

— Что волынку тяните? — спросил Ягода у него.

— Не беспокойтесь, Генрих Григорьевич, — расшаркался Лернер. — Дело к производству готовим. Допрашиваем всех лиц, которые фигурировали в ваших показаниях. Сличаем, приводим к общему знаменателю. Обычная рутинная работа.

Этот хоть по-прежнему на «вы» обращается, сохранив озноб при обращении. Умный, зараза. Может быть, варианты будущего просчитывает. Неисповедимы ведь пути верховного жреца, заседающего в Кремле. Один раз в коридоре навстречу вели Паукера. Лицо в кровоподтёках, правая рука как плеть висит. Досталось бывшему помощнику. Здесь на Лубянке обычно следили за тем, чтобы узники вот так, случайно, друг с другом не встретились. Наверно, специально подстроили. Чтоб было на что посмотреть.

Меж тем в камеру внесли вторую кровать и поставили ещё одну тумбочку. Кого-то подселить хотят. Генриху Григорьевичу это не понравилось. Он же не рядовой преступник, чтобы стеснять его. «Видимо, решили внедрить стукача, — соображал он. — Но зачем? Я ж и так, по их мнению, раскололся». Не удержался и на очередном допросе высказал претензию Лернеру. Лейтенант успокоил. Разъяснил, что подсадка доносчика не планируется, а просто мест во внутренней тюрьме стало не хватать. Партия избавляется от врагов, предателей, двурушников, идут массовые аресты, в том числе и тех деятелей, на которых указал он, Генрих Григорьевич.

Значит, дорвался Ежов до власти. Со страшной силой своё усердие показывает.

— Ну, вы уж никого из тех товарищей, на которых я указал, ко мне не подселяйте, — попросил Ягода. — Лучше кого-нибудь из посторонних.

Пошли навстречу его пожеланию и подселили незнакомого человека, бывшего профессора университета, из старорежимных. Ни к правым, ни к левым уклонистам отношения он не имел. Тем не менее, пятьдесят восьмую статью ему шили — сразу несколько пунктов. Профессор своих убеждений и не скрывал. По взглядам — толстовец, проповедовал непротивление злу насилием, а по виду — высокий, сутулый старик с густыми седыми бровями, подпалёнными на допросах папиросками следователей. Он и сам был похож на Льва Толстого. Ягоде сразу припомнилась последняя беседа с вождём.

— Вижу, вы умный человек, — сказал он профессору. — Значит, тоже размышляли на тему, как устроить на земле рай.

— Ну, допустим, — хмуро ответил толстовец.

— И что же, кроме чтения «Нагорной проповеди», так ничего и не придумали?

Толстовец удивился эрудиции Ягоды. Он знал, кем раньше являлся его сокамерник, и о чекистах был невысокого мнения.

— А сами-то что наворотили, исчадия ада! — прямо и резко сказал.

— Мы исходим из того, что слаб и жалок человек. Хотя, конечно, звучит гордо, — ответил Генрих Григорьевич. — Вот мы его и тащим за воротник в коммунизм.

— Пока дотащите, в ваших руках один воротник и останется, — проворчал непротивленец.

Беседы продолжались, Ягода был даже рад, что подселили. «Очень кстати. Больше узнаю, много впечатлений получу. Не только за себя расскажу, но и обширный материалец подготовлю». Тем паче, что взбунтовавшемуся старцу грозил расстрел, и сам профессор понимал, что его ждёт. Он обречённо вздыхал: «Эх, скорей бы!». Так что Генрих Григорьевич практически с покойником беседовал.

— Смерти боитесь? — спросил, памятуя, что всё обещал узнать об ощущениях приговорённых.

— Нет, не боюсь. Полагаю, из ада земного попаду в рай небесный.

И действительно, ничего не боялся. Вождя всех народов невежественным семинаристом обзывал. Но тут уже Ягода возмутился.

— Зря вы так. Товарищ Сталин очень много знает и много читает. И вашего учителя Толстого всего прочитал. Вы не думайте, Иосифу Виссарионовичу совсем не в радость прибегать к насилию. Он великую скорбь от своих полномочий ощущает.

— Гляди-ка ты, — удивился толстовец. — Похоже, он и Достоевского начитался.

— А то, — удовлетворённо сказал Ягода. — Он при мне «Братьев Карамазовых» штудировал и пометки делал разноцветными карандашами. Вот уж будущим биографам найдётся, с чем работать.

— А как вы здесь очутились? — и об этом, не без удивления, спросил толстовец. — Расскажите, если не секрет, каким образом попали в рукавицы Ежова?

Ещё какой секрет! Разумеется, об этом Генрих Григорьевич рассказывать не стал. Однако старик сам попытался ответить на свой вопрос. Он внимательно посмотрел на Ягоду: — А не воспользовался ли наш высокоэрудированный горец подсказкой Ивана?

— Какого ещё Ивана?

— Ну, одного из братьев. Дословно не помню, но этот доморощенный философ заявлял примерно так: «Если одна гадина скушает другую, на земле чище станет». Не эту ли фразу ваш кумир отметил карандашиком?

Вон что! Вон какой тонкий намёк. Но опять промолчал Ягода; и так слишком много сообщил, не засветиться бы. Опасение было ещё связано с тем, что он год назад инициировал закупку немецких звукозаписывающих аппаратов. Может, и сюда в камеру воткнули. Впрочем, осторожный осмотр всех углов камеры ничего не дал.

В другой раз старец задумался и сказал:

— Ну, хорошо. Я верю в искренность ваших вождей. В конце концов, ваш демиург Ленин-Ульянов духовно сгорел, будучи типичным идеалистом.

— Э, нет! Путаете, — поправил его Ягода. — Какой же он идеалист? Владимир Ильич был материалистом.

— Это вы путаете. Всё материальное ему было чуждо. Материалисты преимущественно на Западе осели. Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны. Вот те — истинные материалисты, владельцы заводов, фабрик и пароходов. А ваш Ульянов никакой собственностью не обладал. Он после смерти материалистом стал. Когда за ним недвижимость закрепили: мавзолей имени его псевдонима. Так что не сбивайте меня: он был идеалистом в высшей степени. «Мы наш, мы новый мир построим» — так вы поёте на своих сборищах?.. Допускаю даже, что построите. Но что это за будущее, в основании которого море слёз и крови?

Знакомая тема! Ягода воодушевился.

— А, так вы, значит, тоже из тех, кто каждую пролитую слезинку нам в укор ставит? — спросил он. — Но если мы, государственные деятели, будем только слёзки всем утирать, то вы все ещё быстрее кровавыми слезами умоетесь и приползёте к нам за указаниями.

— Вам эту мысль тоже Сталин подарил? — прозорливо спросил толстовец и, не дождавшись ответа, высокомерно пробурчал: — Кажется, ещё один Торквемада объявился.

— Не надо нас равнять с испанской инквизицией! — возразил Генрих Григорьевич. — Мы пользуемся ленинской теорией отражения, которую вы, старорежимные интеллигенты, так и не смогли постигнуть.