Секретное поручение Сталина

— Признавайся во всём, паскуда!

Генрих Григорьевич взмолился:

— Не бейте, меня, не истязайте! Я не могу терпеть физическую боль!

— Ага, сам, значит, не можешь, а с другими допускал мордобой? — взмыл майор.

— Я только давал указания…

— Врёшь!

— Ну, было, один раз приложился, — покаялся Генрих Григорьевич. — Но я не думаю, что подследственный сильно пострадал. Я больше себе навредил. Посмотри, у меня кулак небольшой, — он сжал пальцы и, доказывая, что кулак у него так себе, приблизил к носу следователя.

— Ах ты, курва! Ты ещё мне смеешь угрожать! — оскорбился Коган и врезал своим крепким, натренированным кулачищем.

Потом, давая себе передышку, вытащил из кармана пачку папирос и закурил. Теперь, после повышения, он курил только «Казбек». А раньше не брезговал и «Беломором», напоминая Генриху Григорьевичу о великой стройке века, которую он, Ягода, курировал. Сменил, подлец, сине-розовые пачки с фрагментом канала, на картонные коробки с диким кавказским всадником…

Перекурив, Коган вызвал помощника. В кабинет вошёл сержант с резиновой дубинкой и стал сбоку, поигрывая ей. Коган в который раз злобно потребовал:

— По-хорошему признавайся. Ты отравил Куйбышева?

Генрих Григорьевич устал отвечать. Лишь отрицательно качнул головой. Бац!.. Удар не прицельный, куда попало.

— Ты отправил на тот свет Пешковых?

Ещё удар! Ох, как много приходится терпеть, чтобы выполнить секретное поручение Чижикова! Но и впечатлений теперь — хоть пруд пруди, есть что поведать. Больно-то как, солоно во рту, осколки зуба режут язык, саднит плечо. Легкие клокочут.

— Что это с тобой? — Коган насторожился.

Не смог ответить, если б даже и хотел. Напал кашель — надсадный, изматывающий, с кровью из горла. Увели, оставили в покое.

В тот вечер Генрих Григорьевич, надорвавшись в своих ожиданиях, осознал, что не хочет, не стремится к прошлому, к восстановлению прежней должности и прав. Он впервые себя спросил: а так ли ему нужно?.. И с этим вопросом забылся в тяжёлом сне. Но его поднял стражник. Тот самый, с надорванным ухом, что принёс вторую записку, появившийся вместо первого почтальона, с рассечённой губой.

— Вам завтракать.

— Не хочу.

— Через «не хочу», — уверенным тоном, почти с наглостью объявил страж.

И Ягода понял, что ему очередное послание. На этот раз записка лежала под тарелкой с кашей. Пальцы у Генриха Григорьевича дрожали. Опять напал кашель, помешавший чтению. Глаза от напряжения лезли на лоб. Наконец, он разобрал: «Валериан и оба Пешковых — ваши». На этот раз подпись отсутствовала. Но и так ясно, от кого.

На следующем допросе, к великой радости своих палачей, Генрих Григорьевич признался в организации убийств Куйбышева, Горького, Макса Пешкова и дал подробные показания, как осуществил и кто были его сообщники. О том и записали в протоколе, перепечатанном машинисткой на десяти страничках, и как положено заверили подписями:

Я виновен в очень тяжёлых преступлениях, о которых до сих пор ничего не показывал. Слишком велики эти преступления, и не хватило сил о них говорить… Записано с моих слов, мною прочитано. Ягода. Допросили: Нач. отд. 4 отдела ГУГБ майор государственной безопасности Коган. Оперуполномоченный 4 отдела ГУГБ лейтенант Лернер.

— Ну, молодец, Генрих, — удовлетворённо сказал Коган. — Больше нам от тебя ничего и не надо.

Чуть ли не ласковым стал. Значит, совсем скоро процесс. И теперь главная их задача, подготовить должным образом. Чтобы не взбрыкнул в зале суда, не отказался от показаний. Дальнейшая тактика понятна — сам в прошлые годы разрабатывал. С семьёй бы повидаться, успокоить всех, вселить надежду. Ведь никто — ни жена, ни сёстры не знают, что всё происходящее — подобие большой игры, и он находится под бдительным контролем самого главного человека в стране. Ещё раз припомнил разговор в Кремле; каким вдумчивым, благожелательный выглядел вождь, с какой теплотой подсказал, что всех людей на земле, даже самых последних уродов, родила мама. С мамой, правда, не придётся увидеться. Умерла мама, покинула грешную землю. А с остальными членами семьи? Как там Гарик, сынок, повязали ли ему красный галстук пионера, или, лишили такого права, как сына врага народа? Теперь, когда он, Генрих Григорьевич, «признался», показал себя послушным, почти шёлковым, можно и свои требования предъявить.

— Хочу с женой повидаться, а также с остальными членами семьи, — чётко и ясно потребовал у Ежова.

— Зачем? — нелепо спросил нарком.

— Чтобы удостовериться, что они живы и здоровы.

— На свободе они, не беспокойся, — заверил Ежов. — И никто их даже пальцем не тронет, если ты паинькой на процессе будешь.

А глазки-то свои бесстыдные отвернул. И Коган в эти дни — само благодушие. Не кричит, не злится, заботлив. Генриха Григорьевича тошнило от его вида. Он скажет, что надо. Ему гарантировано возвращения в боевые ряды строителей коммунизма. Но как тягостно на душе!

— Что-то ты, Генрих, плохо выглядишь, — заметил майор на последнем допросе. Да и не допрос это был, а в полном смысле смотрины перед процессом.

— Боюсь, нехорошая болезнь у меня.

— Только этого нам не хватало, — Коган не на шутку забеспокоился.

— Мне сам Сталин советовал лечиться, — расслабленно сказал Генрих Григорьевич. — Да и Алексей Максимович не раз приглашал в Италию на Капри. Он той же болезнью страдал.

— Ну, тебе-то долго страдать не придётся, — подленько усмехнувшись, выдал Коган. — Ты-то не от туберкулёза помрёшь, Генрих.

Вылезла подлая натура. На высшую меру намекает. Что ж это такое? Откуда берётся это ничем не мотивированное зло? Сказывается истинная природа человека или, всё-таки, должность обязывает?.. Не нашёл ответа. Одно только понял Генрих Григорьевич: таких людей, как Коган, Ежов и иже с ними до власти допускать никак нельзя. Ведь был же майор раньше дамским портным, и у него неплохо получалось. Вот и шил бы женские шляпки. А Ежову лучше б остаться слесарем на Путиловском заводе. Жил бы потихонечку, добросовестно вжикал напильником по железу, общался с товарищами — такими же работягами, как сам — выпивал с ними с устатку, вёл мирные беседы, играл во дворе в домино и не подозревал бы, какие бесы в нём сидят. И всю жизнь слыл бы хорошим парнем в своём коллективе, а также добрым семьянином в кругу жильцов коммунальной квартиры.

Продолжая думать над этим, Генрих Григорьевич додумался и вовсе до кощунственной мысли. А тов. Чижикова взять? При обычном течении времени, без революционных бурь, выучился б сын грузинского сапожника на священника и читал проповеди с амвона грузинским крестьянам. От верного человека Ягода слышал, что когда тов. Чижиков в последний раз навестил свою маму, она сказала ему: «Как жаль, сынок, что ты так и не стал священником».

Иуда Коган, пообещав скорую «вышку», всё-таки отправил в тюремную медсанчасть. Эскулап был из новых, незнакомый. Всех прежних уже сменили. Выстукал, выслушал и прописал порошки. Им Генрих Григорьевич не очень доверял. Скорей бы кончился нынешний кошмар, и сразу после освобождения он непременно, в первую очередь, займётся своим здоровьем. Можно будет и главному сценаристу пожаловаться, что вот, в результате исполнения его поручения здоровье ухудшилось. Чижиков примет меры. Может, на курорт, за границу отправит лечиться. Тогда следует попросить путёвку на Капри, куда бывший российский голодранец, а впоследствии великий пролетарский писатель Максим Горький каждый год ездил. Италия, тёплое море, изысканные вина и кушанья, знойные южные женщины…

Пока надо крепиться. Эти треклятые порошки — горькие, как отрава. А может, действительно отрава? Уж чересчур настойчиво подсовывают. Нет, не простые это порошки! Ягода всё чаще чувствовал безразличие ко всему, можно сказать, отупение и остатками сознания понимал: подавляют волю. В редкие минуты, когда оно было ясным, ужас охватывал его. Он вдруг подумал: а что если Ежов и его присные по собственной программе действуют? То есть главному режиссёру ничего не известно из того, что они здесь вытворяют?..