Секретные архивы НКВД-КГБ

— Серьезный аргумент, — удовлетворенно кивнула она. — Я подам вас как украинского хлопца, вынужденного жить среди москалей. Не возражаете?

— Что ж тут возражать, если это истинная правда. Только не говорите, что мой дед бежал с Украины во время всем известного голодомора, а то в большевистские жертвы запишут и его.

— Добре, — протянула она руку. — Ручаться, что с вами захотят говорить, не могу, но попробовать попробую. А пока сходите в дом Ярослава Галана, он был моим другом и жил неподалеку. Убили его, кстати, соратники тех самых старичков, с которыми вы хотите познакомиться. Извините, но я к Галану ходить перестала: сердце уже не то, боюсь, что не выдержу, ведь на мне, вернее, на моем имени, его кровь.

— Как так? — не понял я.

— Идите, — смахнула она слезу, — поймете, когда увидите все сами.

Об известном украинском публицисте и драматурге Ярославе Галане теперь мало кто имеет представление, а ведь в послевоенные годы его имя не знал разве что тот, кто не умел читать. Его книги печатались многотысячными тиражами, его пьесы шли чуть ли всех театрах, его репортажами с Нюрнбергского процесса зачитывалась не только Украина, но и весь Советский Союз. Даже отъявленные националисты относились к Галану с уважением: как-никак, а писал он по-украински, и одно это ставило его в один ряд с теми, кто считал своими угнетателями москалей.

Но был у Галана один грех, который простить ему не могли ни идейный вдохновитель бандеровщины митрополит Шептицкий, ни вооруженные до зубов многочисленные сынки священников, которые составляли костяк слонявшихся по лесам бандформирований: Ярослав Галан терпеть не мог попов. Пока он высмеивал их в своих фельетонах, боевики в рясах лишь снисходительно журили своего знаменитого земляка, но когда он опубликовал памфлет «Плюю на папу», в котором Пий XII предстал преступником, мошенником и лиходеем, судьба Галана была предрешена — его приговорили к смертной казни.

Убили Галана 24 октября 1949 года. Под видом студентов, нуждающихся в помощи депутата, к нему пришли два молодых бандеровца: бывший семинарист Илларий Лукашевич (в бандитском подполье он имел кличку Славко) и Михаил Стахура, он же Стефко. Пока Лукашевич, отвлекая внимание Ярослава, затеял разговор о неприятностях в институте, Стахура подошел сзади, выхватил гуцульский топор и с размаху рубанул Галана по голове. Первый же удар был смертельным, но опьяневшие от крови убийцы остановиться уже не могли: они рубили Галана, когда тот сидел, рубили, когда он упал, рубили даже тогда, когда Галан перестал шевелиться: всего они нанесли одиннадцать чудовищных ударов.

Некоторое время убийцы отсиживались во всевозможных схронах, но их все же нашли, арестовали и судили. По приговору военного трибунала Лукашевича расстреляли, а Стахуру повесили.

Как ни странно, но в кабинете Галана за эти годы ничего не изменилось, даже законченная в тот роковой день статья под названием «Величие освобожденного человека» лежит на письменном столе.

«Кто-то назвал крупнейший западно-украинский город городом каменных, задумчивых львов, — начал я читать. — Эти львы стоят на страже перед входом в здание горсовета, они охраняют чистоту старых львовских колодцев, они смотрят на нас с гербов самого города».

А потом... потом я все понял, и мне стало ясно, почему Мария Ких не может ходить в дом Ярослава Галана: на последней странице я увидел ее имя, забрызганное кровью. Кровью Галана! Но буквы сквозь засохшую корку крови разобрать можно. Вот что там написано:

«Тридцать лет тому назад работница Мария Ких вместе с другими членами профсоюза швейников вышла проводить в последний путь погибшего от руки полицейских молодого безработного Владислава Козака. Когда фашистские пули начали сеять смерть в рядах участников похоронной процессии, Ких не дрогнула. Теснее сомкнув ряды, демонстранты двинулись вперед, бесстрашно тядя в глаза вооруженной до зубов подлости. Из этих рядов Марию Ких вырвала только пуля, раздробившая ей челюсть.

Во время Отечественной войны Мария Ких продолжала свой доблестный путь в рядах партизан Героя Советского Союза Медведева. Сегодня она — заместитель председателя Верховного Совета УССР.

Исход битвы в западно-украинских областях решен, но битва продолжается. На этот раз — битва за урожай, за дальнейший подъем культуры и науки. Трудности есть, иногда большие: много всякой швали путается еще под ногами. Однако жизнь победоносно шагает вперед и рождает новые песни, новые легенды, в которых и львы, и боевая слава будут символизировать отныне только одно — величие освобожденного человека».

На следующий день я решил сходить на могилу Галана, но это мероприятие пришлось отложить: рано утром позвонила Мария Семеновна, сказала, что обо всем договорилась и что через час меня будут ждать в холле гостиницы.

— Не удивляйтесь, но пришлось принять кое-какие меры предосторожности, — как бы между прочим заметила она. — Вас спросят, не собирается ли пан в театр. Вы должны ответить, что любите оперу, а сегодня дают балет. Адрес, по которому вас повезут, я знаю. Так что не тушуйтесь! — по-молодому бодрым голосом благословила меня многоопытная партизанка.

Как меня встретили, куда и на чем повезли, рассказывать не буду — таким было условие встречи, но дом. в который я попал, был солидным, сад — великолепный, а собаки — на удивление миролюбивые. Но больше всего меня поразило не это, а то, что моложавая хозяйка предложила отведать мое любимое и редкостное по московским меркам блюдо — вареники с вишней. А когда похожий на ушедшего на пенсию боксера-легковеса хозяин налил в хрустальные рюмки вишневую же наливку — что я тоже люблю, — хотите, верьте, хотите, нет, но я слегка забеспокоился: уж не экстрасенсы ли они, не ведуны ли и ясновидцы, ведь о своих кулинарных пристрастиях я никому не рассказывал.

Поначалу разговор шел ни о чем, вернее, обо всем: о московских новостях, о богемных сплетнях, о меняющемся климате и, конечно же, о футболе. Прекрасно понимая, что это невежливо, я все же взглянул на часы. Надо было видеть, в каком ироничном извиве изогнулись тонкие губы хозяина.

— С утра вас все равно туда не пустят, — как бы между прочим, заметил он.

— Куда не пустят? — чуть не поперхнулся я вареником.

— Вы же собирались на кладбище, верно? А утром оно закрыто.

«Черт возьми! — внутренне воскликнул я. — Откуда он знает, что я собирался на могилу Галана? Ведь я же никому об этом не говорил. Стоп! — остановил я сам себя. — Говорил. Я спрашивал у портье, как добраться до кладбища, а он, конечно же, сказал об этом седому джентльмену с тросточкой, который за мной приехал, — облегченно вздохнул я. — Так что никакой мистики и никакого ясновидения нет».

— А когда оно открывается? — не поведя бровью, поинтересовался я.

— После обеда. Да вы не волнуйтесь, — наполнил он рюмки, — вас туда отвезут.

— А где я куплю цветы?

— Цветы нарвем в моем саду. Я-то к Галану не поеду, как-никак, а мы были по разные стороны баррикад, но писатель он был хороший. Теперь-то я понимаю, что убили его понапрасну, можно сказать, сгоряча. Надо было его приласкать, объявить совестью и душой Украины, да и платить побольше, глядишь, и не стал бы он нападать на нашего брата, а со временем стал бы украинским националистом. И вообще, — глянул он на меня, как сквозь прорезь прицела, — убить врага — это слишком просто. А вот сделать из него друга, союзника и сторонника — это куда труднее, но зато интереснее и, конечно же, перспективнее.