Секреты мироздания
Шрифт:
2.10. Страхов
Николай Николаевич Страхов (1828–1896) происходил из семьи священнослужителей (рис. 2.2). После окончания философского отделения Костромской семинарии он поступает в Петербургский университет. Однако под гнетом нужды через два года переходит на казенный счет в Главный педагогический институт на естественный факультет. По окончании института в течение 10 лет он преподавал естественную историю сначала в Одессе, а затем во второй Петербургской гимназии. В 1857 г. Н. Н. Страхов получает степень магистра зоологии, а в 1861 г. выходит в отставку и всецело погружается в литературную и научную деятельность, сотрудничая в журналах: «Время», «Эпоха», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Заря», позднее — в «Русском вестнике», «Руси», «Новом времени», журнале министерства народного
Рис. 2.2. Н. Н. Страхов
Жил Николай Николаевич скромно на пятом этаже большого петербургского дома и все свои сбережения тратил на пополнение личной библиотеки. «Приобретение книг было его единственным «светским удовольствием», спортом, охотой, — вспоминает профессор Санкт-Петербургского университета Б. В. Никольский. — Составленная им библиотека поражала всякого обозревателя систематичностью, обдуманностью подбора, разнообразием, богатством и полнотою содержания».
Тесные дружеские отношения Страхова с Н. Я. Данилевским, Ф. М. Достоевским, А. А. Григорьевым, А. А. Фетом и особенно с Л. Н. Толстым, приятельские связи и переписка с философами наполняли его досуг.
Всегда спокойный, неизменно деликатный и благодушный, мягкий и вежливый, Н. Н. никогда не позволял себе обмолвиться ни одним грубым словом, — таким вспоминают Страхова все, кто лично знал его.
«О себе самом Страхов почти никогда не говорил, даже местоимение я проскальзывало у него в разговоре, как и в сочинениях, только в виде исключения. Комфорт, удовольствия и удобства жизни для него, можно сказать, не существовали, он заменял их только редкой чистотой, аккуратностью и порядком… Его добросовестность, пытливое отношение к жизни и науке является теперь чуть ли не наивностью; но эта наивность и есть та самобытность, которая восхищает нас в характерах древности, и которой мы сами так неуловимо лишились. Такие умы, как он, — их можно пересчитать по пальцам, — те немногие праведники, которые спасут нас от полного осуждения историей.
Страхов был настоящим философом. Его философская деятельность неразрывно связана с естествознанием. Он посвятил целый ряд статей опровержению дарвинизма в связи с разбором превосходной критики дарвинизма Н. Я. Данилевским. Был Н. Н. и великолепным критиком, критиком одинаково компетентным, тонким, проницательным не только в области философии, точных наук, политических доктрин, но и в области литературы».
Важнейшие труды члена-корреспондента Петербургской академии наук (с 1889 г.) Н. Н. Страхова (помимо более, чем ста его статей, опубликованных в разных журналах) следующие: «Мир как целое» (2-е изд. 1892); «Об основных понятиях психологии и физиологии» (1894); «О вечных истинах (мой спор о спиритизме)» (1887); «Философские очерки» (1895); «Борьба с Западом в нашей литературе» (1887, 90–96); «Из истории литературного нигилизма» (1890); «Заметки о Пушкине и других поэтах» (1888); «Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом» (1895); «Воспоминания и отрывки» (1892).
В ряде своих работ Страхов особое внимание уделил исследованию вопросов о душе, теле, материи и сознании. «Существует ли душа? — пишет Страхов в «Философских очерках». — Если понимать этот вопрос в материалистическом смысле (а так ведь хотят его понимать новые философы, сделавшие для себя материализм мерилом философского мышления), то он будет значить следующее: есть ли в человеке что-нибудь отличное от тела, от вещества? Не всё ли в нем материя? Но что такое материя? Прежде всего, это есть одно из понятий, составляемых нашею душою… Отсюда следует, что неизвестно, существует ли сама материя — то, что мы выражаем под этим понятием, но что, наверное, существует душа — то, что [кто] составляет понятия. Мыслю, следовательно, существую, хотя бы ни в одной моей мысли не было еще и крупицы истины. Я составляю понятия, следовательно, я — существо, способное составлять понятия, хотя бы совершенно было неизвестно, годятся ли куда-нибудь эти понятия, сообразны ли они хоть сколько-нибудь с действительностью. Может быть, все мои мысли — пустая фантазия, бред, пустяки, но одно несомненно, что я — есть существо, производящее эти фантазии, этот бред. Cogito, ergo sum…
Материя есть один из вопросов души, а душа есть нечто,
стоящее вне всякого вопроса и, напротив, — производящее всякие вопросы. Сказать, что душа есть материя так же нелепо, как сказать, что вопрос существует без вопрошающего, или, что тот, кто спрашивает — не существует, а существует только то, о чем еще спрашивается, то, что подлежит сомнению. Если мы думаем, размышляем, сомневаемся, то первое, что мы должны признать существующим, есть наша мысль, наше сомнение, а никак не тот предмет, о котором мы еще только думаем, в существовании которого еще сомневаемся.Но обыкновенно рассуждают иначе. Источник большей части ошибок, как самых грубых, так часто и весьма тонких, заключается в том, что люди свои мысли принимают за действительность. Человек всегда расположен к вере, а не к сомнению. Ошибка материализма именно в этом и состоит. Первое правило философии заключается в том, что надобно исследовать правильно ли мы думаем, не ошибается ли душа в своих представлениях. Материалисты же идут прямо противоположным путем: они так верят в свои представления, что не спрашивают об их правильности, а, наоборот, спрашивают, подходит ли душа под их представления?
Между тем, сомневаться в душе есть нелепость…
Нелепо признавать душу веществом. Бытие собственной души не есть призрак. Cogito, ergo sum. К душе мы относим не только мышление, познание, сомнение, но и каждое ощущение. В каждом ощущении, не исключая и самого простейшего, повторяется появление той неизгладимой черты, которая отделяет непосредственно душевный мир от всего остального, что существует или может существовать. Возьмем что-нибудь самое простое, например, ощущение сладкого. Это ощущение столь же хорошо известно малому ребенку, как и ученейшему физику, химику, физиологу; оно независимо от всяких понятий о свойствах и составе сладких веществ, о нервах, мозге и т. д. Мы можем тысячу раз изменить химическую формулу сахара, меда и пр., тысячу раз переделать наши представления об устройстве нервов и их деятельности, но все это нимало не будет касаться ощущения сладости; в этом ощущении мы ничего не можем изменить, не можем ни йоты прибавить к нему или отнять от него, и оно для величайшего ученого будет тем же самым, чем для дикаря или ребенка. <…>
Вещество есть всегда предмет, нечто находящееся вне душевного мира и не могущее иметь с ним ничего общего. Вещество есть то, что познается, но оно само познавать не может; вещество мыслится, но само не мыслит, ощущается, но само не ощущает, бывает видимо, осязаемо и пр., но само не видит, не осязает и т. д.».
Душу нельзя признать чем-либо вещественным. «Декарт первый, — пишет Страхов в книге «Об основных понятиях психологии и физиологии», — положил ясную границу между веществом и духом [душой], границу, незыблемо существующую до сих пор, — и, следовательно, он первый дал правильное понятие и о веществе, и о духе.
Вещество есть чистый объект, то есть нечто вполне познаваемое, но нимало не познающее. Вещество не имеет в себе ничего субъективного, ни познаний, ни чувств, ни желаний…
Дух, напротив, есть чистый субъект, то есть нечто познающее.
Объективный мир есть вообще неизбежная среда для взаимного познания независимых друг от друга духовных существ [душ].
…Душа наша заключена в нашем теле, или окружена им, как оболочкой. Это значит, что тело есть та часть объективного мира, которая в своих явлениях постоянно отражает явления нашей души, и помимо которой душа ничего не может выразить и не может воспринять никакого чужого выражения. Только в таком смысле нужно уразуметь связь души и тела…Эти два мира остаются строго разграниченными, но один служит для выражения другого, подобно тому, как буквы выражают звуки, а звуки выражают мысли».
Декарт первый «отнял у вещества всякую тень чего-либо субъективного, и потому сделал его мертвым в полном смысле слова…
Мы утверждаем, — пишет Страхов, — что к сущности вещества принадлежит отсутствие жизни».
Для самого себя каждый человек есть нечто единое и целое.
Именно по отношению к нашему я части нашего тела «и оказываются связанными в одно целое… Все наши ощущения и все наши действия относятся к одному и тому же центру нашего я и только потому считаются явлениями одного существа; иначе невозможно получить никакого единства. <…> О целости животного единства мы всегда судим не по вещественной целости, а по проявлениям жизни, из которых самые несомненные и ясные суть чисто психические. Мы вообще должны отказаться от искания вещественных признаков жизни. Мы называем организмы живыми существами не по каким-нибудь их вещественным особенностям, а потому, что переносим на них то понятие жизни, которое черпаем из самих себя и в котором первоначально не заключается никакой вещественной черты. С вещественной же стороны организмы то же, что и другие тела, т. е. некоторые скопления вещества — и только. <…>