Селинунт, или Покои императора

«…император, уже в Вавилоне лишившийся последних сил, велел отнести себя на берег Персидского залива, на который впервые вступили его легионы, и долго смотрел на корабли, уходившие на Восток. Александр умер, обратив взор к Карфагену, к дороге Энея, но он, андалузский умбр, был словно поражен совершенно иным видением у врат, которые лишь пятнадцать веков спустя распахнутся перед Западом. Вступил ли он на ложную стезю, сражаясь с даками, наводя мосты через Тахо, высекая имена своих побед на огромной колонне, вещей спирали, превратившейся в бесконечный винт? Мир вдруг перестал ему принадлежать. Триумфы без его участия, титулы, пополняющие собой длинный список, — одно ничтожное жужжание. Он ушел слишком далеко, утратил связь. Возможно, теперь он желал только одного: очутиться одному в пустых покоях, в незнакомом месте? Он соизмерял свой закат, непостижимую тщету своего предприятия с тем, что отныне навсегда от него ускользнет и никогда не имело другого повелителя, кроме этого варварского солнца, явившегося на горизонте и тотчас воспарившего в зенит, единственного покорителя просторов, где след человека подобен муравьиной тропе. Состояла ли его победа в этом откровении? По ту сторону границы время качнется обратно. И горечь от невозможности ее пересечь делала возвращение почти напрасным. Эта горечь будет преследовать его до последней черты, до намеченной встречи в Киликии, открывая перед ним, уже отрекшимся, другие просторы, иные миражи: Кавказ, Индия, Китай…»

Цитата обрывается долгим молчанием, и я еще не скоро смогу поместить её на отведенное ей место. Его отбрасывает волнами прибоя. Нить путается. На протяжении одной фразы он переходит с одного языка на другой, словно ручеек, меняющий направление. Я уже не улавливаю, что он говорит. Но вот мы приближаемся к цели.

«…it has distinctly the fine violaceus tint of almandine…» [48] Вот оно. Он на лестнице музея древностей, перед решеткой зала медальонов. Охранник впускает его и приветствует, поднеся указательный палец к козырьку фуражки. Жеро здесь завсегдатай. Мало кто разделяет эту страсть, которая отразилась на всей его жизни; он умеет ее удовлетворить. Он знает, где находятся такие коллекции, и, приезжая в каждую новую страну, непременно посвятит им несколько часов. Он входит в эти сейфы с тем же чувством почтения, как если бы ему удалось, повернув время вспять, переступить порог храма в Эфесе или библиотеки Александрии, или, следуя за Гиерофантом, открыть для себя Сокровище афинян в Дельфах. Выражение его лица меняется. Он проходит мимо витрин, подолгу рассматривает драгоценные камни, инталии, столбики монет. Турмалин, хризоберил, сардоникс, перидот… эти названия очаровывают его почти так же, как сокровища, выставленные на подставках, таинственные слова, аристократические титулы самоцветов. «Кровь Изиды»! «Таинственный глаз»! Названия, которые с самых незапамятных времен, со времен мастерских Суз и Египта словно таят некое излучение в своей минеральной основе, скрытый смысл в пестроте, прожилках яшмы и халцедона, но главное — тайное наслаждение, безумную алчность всех этих пап и императоров, которые ради обладания этими предметами не колеблясь меняли города на одну-единственную камею, а порой развязывали войны, чтобы завладеть ограненным рубином или печатью.

48

У него явный нежно-фиолетовый оттенок альмандина (англ.).

Вдруг что-то другое привлекло его внимание. Сейчас произойдет нечто такое, что ознаменует собой начало всей этой истории. В тридцати шагах от него стоит Сандра. «Вот тогда я и увидел ее в первый раз!» Он заметил ее в конце галереи, она тоже застыла перед витриной, каждый предмет на которой он помнил наизусть, — Achemenian gems, Hellenistic period, Etruscan and italic period, globolo style, Roman intaglios [49] — так что мог издали представить себе каждый на своем месте, лежащий на обтянутых бархатом панно или прикрепленный металлическими скобами к стеклу.

49

Украшения Ахеменидов, эллинский период, этрусский и италийский периоды, выпуклые украшения, римские инталии (англ.).

Когда состоялась эта встреча, Жеро, конечно, еще не знал, какие необычайные последствия она будет для него иметь и какую роль эта девушка призвана сыграть в его жизни. Он восхищался Атарассо, но ему ни разу не удалось к нему подступиться. То, что пятью годами позже она стала связующим звеном между ним и этим выдающимся человеком, придает той встрече постфактум характер знамения.

Образ ее, запечатлевшийся в его памяти, такой, каким он его описал (или, может быть, выдумал), действительно, трудно отделить от окружавших ее украшений, ставших — но это он поймет только позже — некими вещими знаками, которые должны были пробудить в нем осторожность. Отражаясь в стекле, тело Сандры издали казалось сплошь покрытым сказочными трофеями: тирс Диониса на уровне плеча, антилопы, орлы, грифоны, обрамлявшие лицо, Зевс-Аммон, прицепившийся к груди и скользнувший вдоль бедра в разрез юбки, лев, занозивший лапу и протягивающий ее Эросу. Все это больше было похоже на мираж или предостережение, чем на ощутимую реальность.

Именно это наложение столь поразило его. Сандра стала прежде всего идолом, увешанным ожерельями, фибулами, императорскими печатями. Самое сдержанное по сути и по форме искусство на мгновение согрелось теплом живой плоти, оживив символы, скрытые плотной завесой времени. Этот образ останется в памяти Жеро неизгладимым, но и непроницаемым под грудой тайных смыслов.

Наверное, это длилось всего несколько секунд. Сандра уже отделилась от собственного отражения, обогнула большую витрину в центре ротонды и прошла мимо Жеро, даже на него не взглянув. Решетка закрылась. Ее шаги раздались на лестнице, потом стихли в галерее бюстов на первом этаже.

Когда они снова встретились пятью годами позже, Сандра отрицала, что приходила в тот день в зал медальонов, утверждая, будто находилась тогда в Иране с отцом и что вся эта встреча в глиптотеке была полностью выдумана Жеро. Но он не отступился от своих слов. Почему же он тогда не пошел за ней следом? «Я подбежал к решетке, но ее было не открыть. Охранник куда-то делся, а когда он пришел, ее уже было не догнать. Я увидел ее снова лишь несколько лет спустя, за рулем «Остин-Мартин», из-за которой я чуть не лишился ноги. Если б не было там этой решетки с электрическим запором, которым мог управлять только охранник… Если бы я закадрил ее в тот день, все было бы сказано, мы бы к этому больше не вернулись. Ничего бы не случилось…»

Но через какое-то время он опроверг сам себя: «Думаю, что это бы все-таки случилось… не могло не случиться…»

Он как будто совсем проснулся. Взял стакан воды, который я ему протянул. Выпил, снова откинулся на спину, глядя в потолок: «Я часто мечтал о том, чтобы окончить свои дни в больнице для птиц…»

* * *

Он снова видит ее: окутанная тенью, в руках фонарь, который она подносит к его лицу. Сивилла, а не весталка, хотя еще далекая, недоступная, киммерийка, о какой обычно не помнят художники, — жестокая, ненасытная, vagina dentata! [50] Он вскрикивает…Если бы в тот момент, когда я понял, что они оставили меня одного в этой крепости из розовых кирпичей, закопченных пожарами, кострами, празднествами и бунтами, забрав с собой нелепое чудовище, раскормленное мной за эти недели, — рукопись казалась мне совсем сырой, незаконченной, — если бы тогда она оказалась передо мной, я набросился бы на нее и, наверное, задушил. Но она удрала вместе со стариком прямо в аэропорт. Ничто из того, что замышлялось, не просочилось в комнатку над крышами, выходившую на дозорный путь castello, [51] которую я занимал. Меня так хорошо упрятали в этот чулан, обитый старой тисненой кожей (было такое впечатление, будто целая стая котов точила об нее когти), между колченогим столом, заваленным бумагами, — я еще не знал, что их бессовестно похитят, — и кроватью с лохмотьями балдахина, на которой я лежал целый день, поджидая ее и глядя в потолок. Только она знала все входы и выходы. Но это не вызвало у меня никаких подозрений. Когда мы поднимались посреди ночи и шли прогуляться по пустынным улочкам городка, прилепившегося у подножия этих стен, и нам было нужно, спускаясь, преодолевать все эти препятствия, я считал, что лучше положиться на ее инстинкт и чувство ориентации. Уверенный, что возьму свое, когда мы выйдем наружу, я просто шел за ней следом.

50

Зубастая вагина (ит.).

51

Замок (итал.).

Нужно было быть гвельфом [52] пятью веками раньше, чтобы не потеряться в такой казарме. Огромные залы, покинутые лучниками, копейщиками, камерариями, гонфалоньерами и не знавшие других светильников, кроме факелов, прикрепленных к стенам, горшков со смолой и пылающих поленьев в монументальных очагах, зияли глубокими пещерами в центре крепости. Ящики с коллекциями — черепками, барельефами, цилиндрами, сокровищем Хосрова и Вологеза, [53] произведениями искусства степняков — поднимались до самого потолка, загромождая этот лабиринт и усложняя наши вылазки. Кто вступил бы на эти подъездные пути, в эти гулкие храмы, не держа в голове план? Не бывало более непроглядной ночи, ощетинившейся опасностями. Пусть даже то тут, то там на фоне неба вычерчивалась стрельчатая арка с колоннами и завитушками, разве не лучше идти след в след за этим телом, несколькими мгновениями прежде сплетавшимся с моим? Эти спуски, подъемы, подземные галереи, колодцы добавляли простора, риска нашим утехам, нашему утомлению. В конце концов мы оказывались у подножия башен. Огибали колокольню, баптистерий. Вода из переполненных фонтанов стекала в желобки между булыжниками. Шлепание наших босых ног звонко раздавалось под каменными сводами древнего римского рынка, ушедшего под землю. Подвальные запахи смешивались через отдушины и решетки казематов или бань с приторными ароматами садов за оградами. Мы пересекали наискось огромные площади. Шли вслед за собственными тенями по галереям, мимо бакалейных лавок с опущенными жалюзи. Вдруг Сандра уносилась вперед, увлеченная собственным порывом. Я поддерживал в ней иллюзию бегства, давая заранее насладиться притворством ее поражения. Мы пробегали почти через весь город. Понемногу я нагонял ее, подстегивая своим дыханием. Она в конце концов останавливалась. Тогда я прижимал ее к одной из колонн монастыря и, наполовину раздев (сам я был по пояс голый, в старых, латаных и обтрепанных джинсах, поддерживаемых веревкой), стегал ее по бедрам и коленям сорванной по дороге веточкой. Ее ярость стихала в тщетных укусах. Вдавив между ее грудей кварцевый амулет, оставлявший там отпечаток, я чувствовал, как она открывается, отдается волне, которая в следующую секунду подхватывала ее и снова прижимала ко мне. Я пропахивал борозду в благодатной плоти, ставшей моей единственной одеждой, моим единственным жилищем. Зарывшись, я, наконец, вырывался единым махом из этой пещеры дождя и соли. «Жеро! Жеро!» Я не откликался на зов. Скоро рассвет. Над крыльцом маленькой молельни в самой глубине сада все еще горел фонарь. Я окунал лицо в небольшой круглый фонтан, потом подзывал ее знаком. Взмахнув всей рукой по поверхности воды, я окатывал ее несколько раз этой влагой, сохранившей свою свежесть в точеном мраморе. Это был завершающий ритуал. Мы шли назад, мокрые, обнявшись, словно любовники, возвращающиеся с пляжа.

52

Гвельфы — в средневековой Италии — сторонники пап и противники гибеллинов, поддерживавших императора.

53

Xосров — представитель династии Сасанидов, Вологез — из династии Аршакидов (древние правители Персии и Ирана).

* * *

Весь этот эпизод моего пребывания у Атарассо проникнут духом эйфории и полной свободы. Было, конечно, то происшествие — я шел пешком на юг «сапога», и Сандра зацепила меня на повороте, — но не оно, счастливо разрешившись, заглушило мои природные инстинкты к бегству и независимости.

По частью непонятным мне самому причинам я согласился на одиночное заключение в этом замке, и только путаным переплетением далеких обстоятельств можно объяснить то, что я подчинился и принял его так легко.

Романическая сторона всего этого приключения, позволившего мне одновременно снова встретить Сандру и проникнуть в заветную обитель, быть введенным в которую я хотел больше всего на свете, конечно, тоже существовала. Я оказался вынужден прожить там несколько недель в каморке, куда попасть было можно только с покатых крыш и дозорного пути, так что этой главе моей жизни вполне подошло бы название «Мои казематы». Не отрицаю я и того, что столь неожиданная обстановка пробудила во мне в большей степени любопытство, нежели подозрения. После того как меня подобрали с обочины дороги, я очнулся в этих стенах, словно герой приключенческого романа, который остался лежать замертво на месте поединка, а потом незнакомые люди его нашли, перенесли в мансарду или в разбойничью пещеру, перевязали раны… или словно герой мелодрамы, который ради того, чтобы быть ближе к своей любовнице, позволяет запереть себя в шкафу.

Гораздо более реальной причиной этой длительной эйфории, хотя и менее очевидной для меня, была работа над рукописью, которую меня просили редактировать. Поначалу я воспринял это как долг вежливости по отношению к хозяину дома, пусть состояние его здоровья и не позволяло ему в данный момент меня принять и лично попросить о редакторской правке. В общем, своего рода плата за проживание. Но вот это времяпрепровождение, сначала призванное заполнить собой долгие часы бесконечных дней, стало изысканно питать собой ожидание прихода Сандры. Скука сменилась возбуждением, как будто эта игра, в которой меня просили поучаствовать, открыла мне новый путь, зажгла потухшие огни забытого праздника. Я чувствовал себя в этих стенах более свободным, выстраивая фразы, предлагая синонимы на полях, исправляя ляпсусы, стилистические и синтаксические ошибки, вычеркивая, а потом и добавляя от себя фразы ка черновиках, на страницах записных книжек — которые мне передавали изо дня в день, — а под конец присовокупляя целые абзацы, целые главы… конечно, более свободным, бесконечно более счастливым, чем когда-либо раньше, бродя по дорогам и при любых иных обстоятельствах. Надо сказать, что при всем моем уважении к Атарассо, я не относился серьезно к этим запискам и видел в них, скорее, пустую забаву великого ума. Создавая вариации на задаваемые таким образом темы, я действовал с тем меньшей робостью и щепетильностью, что прекрасно знал: мне не придется расплачиваться за свои «грехи», все это не будет иметь никаких последствий, ведь это всего-навсего способ занять мое время, выдуманный Сандрой.