Селинунт, или Покои императора

* * *

Я мог бы подождать рассвета, подождать, пока она проснется, но зачем?.. Я должен был сделать этот жест, и он будет стоить мне меньше, чем что бы то ни было. Как в любви, жесты яснее слов. Мы не разговаривали, но молчание скрепило наш договор. Я сохраню в памяти эту картину: наши руки, протянутые к огню, и наши тени у нас за спиной, переплетенные в узоре, намекавшем на то, чего не было. Это тепло наполняло нас, и мы были рады, что, не утонув в болоте, не растратив бензин и не запутавшись в водорослях, отыскали дорогу к причалу, высвеченную сигнальными огнями. Возможно, мы выпили больше, чем следовало, как это уже случилось со мной один раз в жизни, но на сей раз вместе, потому что нам было холодно и мы были счастливы снова оказаться в этих стенах, где сухо и где мы не чувствовали себя пленниками.

Я не забуду это живое тепло и радостное потрескивание огня. Пепел, вы вынудили меня возродиться, устоять перед нечистым соблазном нетленности. Я вынул рукопись из котомки, держу ее в руках и благодарю судьбу за шанс, который она мне дала. Мы живем в мире, где некоторые вещи должны быть сделаны, сказаны, выражены, обнаружены кем-то — необязательно самыми способными, наиболее достойными, — и они не избегнут участи стать безвестными творцами того, что без них не смогло бы существовать. Но кто может твердо знать, что говорит от своего имени? Кто может усомниться, что его поступки, его слова были ему продиктованы, а он сам лишь использовал подвернувшийся случай?

Я-то прекрасно знаю, каков был этот случай, и что я не был для этого избран. Я говорю это себе сейчас, раскладывая листки на столике, где Сандра найдет их завтра утром, собираясь в Фонд, я говорю себе, что нет другого оправдания потребности творить, кроме придания тому, что есть, некой формы неизвестной красоты, которая вскоре станет неотделимой от всего творения в целом, как шум ветра в деревьях или плеск волн о дикий берег.

Каждому своя вера, и моя такова: бытие недоступно через слова. Я не стану превращать в низкую материю то, что принадлежит духу. Если приключение продолжится где-то еще, никто не лишит меня той заслуги, что я выносил эти слова, передал это послание, даже если слава за это перейдет к другому.

Именно этому другому я и обязан тем, что могу дарить принадлежащее мне лишь отчасти. Неужели я стану ввязываться в нелепый спор? Я не отрекаюсь от себя, лишь возвращаюсь к тому, что мне свойственно. Я не отказываюсь и от этого произведения — о котором скоро забудут, — но я хочу, чтобы оно, если это возможно, стало вместилищем истины, а не ядром спора, который никогда не завершится, лишним предлогом для гротесковых диспутов. Итак, все, чем я обязан лишь этому таинственному дару, бесконечной игре возможностей и шансов, сопровождавших меня на пути, сохранит во мне свою вещую сущность, свежесть юности, ни разу не выданной, ни разу не преданной истины из соблазна придать себе больший вес, увидеть свое имя напечатанным жирным шрифтом, говорить для других, тогда как нужно лишь напрячь слух и слушать.

А теперь мне больше нечего здесь делать. Настал черед Сандры не проснуться, не услышать моего ухода. А рукопись оставляю я сам. Лампа освещает одеяло и выделяет заглавие: «Незапамятное», — заглавие, которое как нельзя лучше подходит к описанным мною обстоятельствам. Они, наверное, его оставят, с чего бы им его менять?

Дверь закрылась. Ничто меня не подгоняет, никто меня не ждет; но когда наступит день, я уже буду далеко отсюда. На плече у меня старая верная котомка. Не Бог весть какой багаж, рук не оттянет на той дороге, что мне еще остается пройти… Чтобы оказаться наконец в той комнате, где всему начало и всему конец.