Семь дней творения

– Свидетелев, говоришь? Я и есть наипервейший свидетель всему смертоубивству.
– Не давая очкастому опомниться, он темной стеной надвигался на него.
– Ей-Богу, не сойти с энтого места. Все, как есть, видел... Мы, значится, с Климушкой из-за скотины на спор тягались, держь, право-слово, возьми и сорвись у мине с руки, а парняга ваш, значится, тут как тут, головой и подвернулся... Уж такая жалость, жальчее некуда... А то как нее, молодой совсем... Вот и мине задело, тоже не сладость...

И такое откровенное простодушие светилось в его водянистых, испещренных красными прожилками глазах, и так бесхитростно складывал он свою речь, что очкастый, нерешительно потоптавшись на месте, в сердцах сплюнул и двинулся через толпу:

– В Боровске мы с тобой потолкуем,- погрозил он Андрею уж на ходу. Там мы твою шпану быстро в чувство приведем.

Через час, составив протокол и уложив труп отделенного на запряженную для них Андреем подводу, милиционеры двинулись в обратный путь. Впереди, со связанными за спиной руками, низко опустив голову, шагал Клим Гришин. Перед тем, как свернуть на мост, он резко вскинул голову, обернулся, вытянул шею, словно желая что-то крикнуть на прощанье, но не крикнул, а лишь еще круче ссутулился и вскоре исчез за поворотом насыпи.

И Андрею показалось, что все разом посмотрели в его сторону, как бы ожидая от него ответа на какое-то снедающее их всех недоумение.

– Кому надоело, пускай уходит, не держу.
– Он нечаянно встретился глазами с Александрой и стал говорить только для них, прямо в сумасшедшую их глубину.
– В другой раз у меня рука не сорвется. Мне полномочия дадены. У меня один интерес: скотину до места довести в целости и сохранности. И душу с того мотал, кто у меня поперек дороги встанет... Запрягайте, пора двигаться.

И по той тишине, какая сопровождала его уход, он с удовлетворением заключил, что короткая речь, произнесенная им, принята всерьез и не без одобрения.

XII

Едва хозяйство расположилось на очередную стоянку, Андрея в самом начале вечернего объезда остановил Дуда:

– Тут один старче тебя добивается, Васильич. Главного, говорит, ему надобно.

– Ну, так где он?

– А ближе к пруду таборок его встал. Сам-то уж и не подымается вовсе. Пастушенок при ем заместо хозяина. Да и всего-то у них голов сорок. Из-под Курска сами-то, вроде.

У крохотного, полузаросшего камышом озерца, в просторном шалаше, затянувшись стеганым одеялом до подбородка, лежал костистый бородач, неподвижно глядя прямо перед собой. В знак приветствия он лишь опустил тяжелые веки, и затем глазами показал на сложенные в углу седла: садись, мол.

Старик, прежде чем заговорить, долго собирался с силами, озабоченно сопел, оценивающе косясь в сторону гостя. Видно было, что решение, принятое им, дается ему с трудом. Наконец, вяло расклеивая тонкие, обметанные лихорадкой губы, старик заговорил:

– Дело к тебе есть, малый, нешуточное... Тридцать восемь их у меня в остаток. Как одна... А пошел, шесть десятков было. Да уж, видно, и этих не устерегу. Ты, я слыхал, на Дербент своих гонишь?.. Вот и нам туда нуждишка... Возьми, малый, моих до кучи. Все одно уж тебе. Где тыща, там и сорок приткнутся. Изделай доброе дело. Я тебе документ весь, честь по чести, передам. А ты мне - роспись. Не осилю я дале... Вишь, совсем ногами ослаб.

– Отлежаться тебе, отец, надо, пройдет. Переболеешь.

– Чудак ты, малый, не больной я - старый.

– Вот я и говорю, отлежаться надо.

– Лежи - не лежи, годов мне никто не убавит.
– Он внезапно оживился, костистое лицо его пошло взволнованными пятнами.
– Ты не думай, у нас скотина - одна к одной... Рекордисток полдюжины и все - стельные... Не пожалеешь... К примеру, хоть Ромашку взять, дорогого стоит... Сементалка!.. Еще Дорофей Карпов - крепкий мужик наш - породу эту завез из самой Костро-мы. Карпова энтого мир в Сибирю услал, а хозяйство его в артель пошло. Так мы и разжились...

А вот нынче задарма дохнут... Уж ты поимей сочувствие, возьми.

– Да взять-то можно.
– Андрея вдруг обожгло рискованное, но заманчивое соображение. Однако, еще не укрепившись в нем, он мялся и осторожничал. Только без надобности это. Малость очухаешься и пойдешь за милую душу. Еще и нас обставишь.

– Чудак ты, малый. Говорю тебе, старый я. Года кость проели, откуда силе быть?

Где-то в глубине души Андрея еще грызла совесть, но соблазн был настолько велик, что он, наконец, махнул на все рукой и решился. Принимая от старика подорожную опись, он лихорадоч-но прикидывал: "Почти сорок голов! Весь падеж покрыть можно, еще и останется. Война все спишет. Не себе же - государству! Расписку, правда, придется дать. Ну да Бог не выдаст, свинья не съест, выкручусь!"

– Хворые есть?

– Ни, ни!
– Бородач даже обиделся, засопел еще чаще.
– Сам врачую. Сроду без коновалов обходился. Чай не чужое, свое - артельное. Опосля всю, как есть, сами заберем, нам обмен ни к чему. Себе дороже.

– Объяснение написать сумеешь?

– Не обучался я, малый, грамоте. Ты уж как-нито по совести оборудуй.

Удача сама шла Андрею в руки. Последние сомнения заглохли в нем, и он, возбужденно холодея, заторопился:

– Гляну пойду для порядка на животину твою. Потом и порешим А то, вроде, как кота в мешке обговариваю.

– Не сумлевайся, в полной справности скотина,- кивнул тот одобрительно.
– А проверить - проверь. Порядок во всем нужен.

Дуда, до сих пор не проронивший ни слова, сопровождая Андрея к соседскому загону, неожиданно сказал:

– Не дело ты задумал, Васильич.

– Не каркай, Филя.
– Если еще минуту назад им и могло бы еще овладеть раскаяние, но упрек Дуды лишь подхлестнул его.
– Не твоего ума дело.

– Украсть большого ума не надобно.
– Обычно квелое лицо Дуды замкнуто окаменело.
– Обездолил человека и пошел себе дальше, поминай, как звали.

– Что ты мелешь!
– Злость неправоты подхватила и понесла его.
– Кого я там обездолил? Что я, для себя стараюсь, что ли? Об себе одном думаю? Прикинь дурьей своей башкой, какая мне корысть? Какой резон?

– Оно, можа, и вправду не для себя,- упрямо настаивал тот,- а выходит по всему, что все одно свой интерес на перьвом месте. Потому как себя отличить хочешь и, от того самого, выгоду получить. И все вы, которые наверху, так-то. Обчественную пользу блюдете, да таким манером, чтобы себя не обидеть.