Семь колодцев

Я боюсь всех и вся, и самого себя, и самой последней пустяковины.

Я — трясущаяся от постоянного неосознанного страха медуза…

Дайте мне голубую таблетку!

Чтобы я больше не боялся, чтобы забылся в изумрудных лучах величайшего счастья и успокоения! Дайте мне ее и я за нее продам вам душу!

И вот подхожу к самому главному, если ты улавливаешь…

Я — ничтожная бездушная амеба, которая проведет в этом мире всего одно мгновение. Ничего хорошего не сделает. Никому, на хрен, не будет нужна.

Ничего потомкам не оставит, кроме биологического перегноя.

И в будущем не останется даже в виде условных воспоминаний.

То есть пропадет НАВСЕГДА, в НИЧТО и в НИКУДА…

А ты?

Слезы… Слезы? Чего они стоят? Что они?

Некий выброс энергии? Программа промывания глаз? Вселенская боль? Просто чушь?

Выпить, что ли? И забыться!

Нет, нет, ни в коем случае!

Сначала позвать Вовочку…

А уж потом выпить и забыться!

Я, правда, уже слегка пьян…

Да и Вовочку позвать уже невозможно.

Он слишком далеко…

73

Тишина. Покой. Идиллия.

Здесь была какая-то необъяснимая нереальная атмосфера оторванности от всего сущего. Все бренное оказалось где-то очень-очень далеко, и мой ремонт, и Петру-хина Аля. Отовсюду и из-под самой земли струилась бурными потоками блаженная восстанавливающая энергия. Она была тихая, мудрая, в меру бодрая и очень родная.

— Так хорошо! Будто и нет в этой жизни никаких проблем! Ничего нет, кроме этой безмятежной наблюдательности! — сказал я с легким привкусом философской задумчивости.

— Будто на юге! — ответил разомлевший Петру-ха. — Так классно!

Наблюдательность — мне это слово очень понравилось. Действительно, не хотелось ничего, даже выпить, мы просто сидели, развалившись, впитывали в себя всю эту энергию, все эти потоки и наблюдали.

Тихо струились воды, так же неспешно в мозг поступали картинки-впечатления. Разговор то засыпал, то возникал парой пустых реплик.

Нас разбудил флегматичный таджик, который с грохотом проволок мимо тележку-холодильник с мороженым. Вскоре в цирке-шапито, что в ста метрах, будет представленье с акробатами, пони и ручным слоненком, и дети, проходя мимо, раскупят предположительно не меньше сотни всяких всякостей в красочных упаковках.

Петруха встрепенулся, откупорил коньяк и разлил по чуть-чуть в пластмассовые стаканчики.

Это была скверная жидкость, хоть и отдано за нее было немало.

Выпили раз и два, залакировали пивком.

Аморфный космический мир потихоньку обрел кости и мышцы, обтянулся кожей, ожил земными пределами, расцвел звуками, загромыхал разными житейскими частностями.

По воде к нашему столику пришвартовалась целая флотилия пластмассовых стаканчиков, окурков и всяких соплей.

— Хорошо сидим! — сказал я чуть погодя, почувствовав, что уже почти возродился — а ведь еще час назад стоял одной ногой в аду. — Ну как тебе эта жизнь?

— Да как сказать? — пожал плечами бестолковый Петруха. — В общем-то ничего, но… но все хуёво! С работой кранты — уволят, наверное, из-за прогулов, да и женился я, скорее всего, зря!

Подошла брюнетка, сменила пепельницу. Я машинально лизнул взглядом кожу ее шеи, тонкую, почти прозрачную, с синими веночками.

Через час Петруха рассказывал мне о сверхъестественных способностях, которые иногда пробуждаются в нем, конечно, после хорошего запоя:

— В общем продолжаю я лежать на кровати, смотрю на эту занавеску, смотрю со смыслом, с усилием, и вдруг минут через пятнадцать она начинает двигаться. Веришь?

— Верю. А чего тут не верить? Человек еще ни хера не знает о себе. Так только, догадывается. Со мной тоже много чего происходило…

— Ну вот, — не захотел отдавать инициативу Петру-ха. — Я оставляю занавеску в покое и переключаюсь на дверь. Проходит, бля, буквально полчаса. И вдруг она медленно растворяется! Веришь?

— А чего тут не верить? — развел я руками. — Сколько еще в этой жизни мы не знаем?

«А если даже у него был обыкновенный глюк, — вяло думал я, уже не слушая, — хоть он и утверждает, что абсолютно трезво понимал происходящее, — глюк ведь тоже своеобразная материальная субстанция, пусть даже это Вовочкин белогорячный суперглюк. Просто мы не знаем его вещественной сущности. Но когда-нибудь мы сможем, обязательно сможем его, так сказать, пощупать, рассмотреть в микроскоп… То есть, конечно, иллюзии нематериальны, но только с точки зрения наших скудных познаний… Сдается мне — вся Вселенная состоит из материи, и вакуум тоже, надо только научиться видеть… Где вообще грань между материальным и потусторонним? Как часто эти грани сближаются, соприкасаются, перемешиваются?.. Для той стороны — сумеречной, как сейчас любят говорить, нормальным является их мир, а потусторонним наш… И вообще, сколько этих сторон? И в какой зависимости друг от друга они находятся?.. А все перипетии времени? Прошедшее, настоящее, будущее… В той ли последовательности все происходит, как я перечислил? А потом, может быть, времен вовсе не три, а пять или, к примеру, девять?..»

Я сладко зевнул.

Петруха тем временем уже давно переменил тему: теперь его больше занимали груди продавщицы магазина, где мы с утра покупали коньяк, — с его слов, они были минимум четвертого размера. Он упрашивал меня вернуться туда, чтобы еще раз обсудить с девушкой «все аспекты будущих взаимоотношений».

По воде плыла детская игрушка с облупившейся краской — маленькая деревянная танцовщица. На мгновение я поймал ее раздосадованный взгляд — это были большие голубые глаза со вздернутыми ресницами.

Я посмотрел выше и заметил на берегу, метрах в пятидесяти отчаянно рыжую девчонку в коротком топике и набедренной юбке, которая наклонилась над водой и при помощи корявой палки пыталась что-то достать из воды. Ей было, может быть, лет двенадцать, и она выглядела необычайно тонкой, но издалека я видел, что тельце у нее крепкое, тем более очень длинные ноги — она тянулась изо всех сил, — ей было это очень важно, и тот невидимый мне предмет, который привлек ее внимание, наверное, уже приближался к ней.

Рядом сидел старый рыбак с удочкой, но девочка ему не мешала — он даже не смотрел в ее сторону.

Где-то я уже видел эту рыжую худышку?

Наконец она не выдержала, сердито топнула ногой, зашла по колено в воду и легко приблизила к себе какой-то сверток, что ли. Она отбросила палку, взяла этот разбухший от воды сверток в руки и тщательно очистила его, а потом слила с него воду — нетерпеливо, но все до капельки. Закончив, она вышла на берег, брезгливо скинула двумя пальцами с голого живота прилипшую водоросли-ну и ходким мальчишеским шагом направилась к нашему кафе.

И я ее узнал. Однажды мы уже встречались…

Странно! И выглядела она точно так же — худая до невозможности, тот же топик с голым животиком и поясницей, та же юбчонка.

И этот фейерверк жгуче-рыжих волос…

И эти глаза — звездочки…

Только без ручного воздушного шарика…

Но ведь с тех пор прошло… год, два, три, пять? Она должна была стать стройной девушкой, но до сих пор осталась угловатой забавной девчонкой!

Удивительно…

Она легко протиснулась между стульями, перегораживающими вход, даже не протиснулась, а как бы прошла сквозь них и целенаправленно двинулась к нашему столику, оставляя на керамической плитке нахальные водяные отпечатки босых ног. Ни официантка, болтающая по сотовому, ни унылый таджик, меняющий положение солнечных зонтов, не обратили на нее ровным счетом никакого внимания, будто не видели ее.