Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

У отхожих мест комиссия остановилась, но Милорадович заглянул вовнутрь. И тотчас побледнел, отпрянул, захлопнул дверь. Караульные как по команде уставились в пол, придержав разбойника. Глинка заглядывать не стал – и без того мутило до необычайности.

– У вас нужники что, для мужчин и женщин единовременно? – по-французски выпалил сгоряча Милорадович.

Обер-полицмейстер пожал плечами, ответил так же:

– Тюрьма переполнена, ваше сиятельство.

– Ну, хоть очередность соблюдается?

– Нет, ваше сиятельство, – вмешался англичанин, тронув Милорадовича за рукав. – А в женских камерах неотлучно находятся трое солдат. О последствиях без отвращения нельзя и помыслить.

Обер-полицмейстер промолчал и вновь спрятался за платком, но кивнул, подтверждая. Милорадович страдальчески дернул галстук, махнул рукой и арестантам, и караульным.

– Бог мой, идемте на воздух. На сегодня довольно.

Проходя мимо кандальника-душегубца, дружелюбно коснулся его плеча.

– Как человека прошу, душа моя, помоги бабе, чего сидеть-то в… этом? И хороша ведь, Бог мой!..

Глинка мог бы поклясться, что изувеченная клеймами маска презрения и невозмутимости в ответ дрогнула смешливой улыбкой. По крайней мере, горсть серебра кандальник перенял в ладонь без возражений.

Свежий февральский морозец на миг прорвался в зловонный коридор. На улице Милорадович, морщась, прислонился боком к балясине крыльца, запахнул шинель и полез за кисетом. Глинка вытащил новинку – серные спички. Англичане молчали, но с явным упреком смотрели на обер-полицмейстера, который невозмутимо вытирал рот платком и поправлял щегольской галстук.

– Ну и свинарник же здесь, Иван Саввич, – сказал ему Милорадович по-русски, раскурив наконец трубку. – Часто вы тут бываете?

– Достаточно, – Горголи вежливо улыбнулся. – Привык уже, ваше сиятельство.

– И что делать станем?

Горголи пожал плечами.

– Поверьте, я не раз входил в Сенат с соответствующими представлениями. Тюремный устав еще со времен государыни Екатерины требует раздельного содержания заключенных по полам и тяжестям обвинений, но…

– Но, Бог мой, когда бы на это еще и расщедрились!

Горголи кивнул и озабоченно посмотрел на подмерзшую грязь во дворе. Расправил и надел шляпу, покосился на англичан.

– А с этими что делать?

– Благодарить, – серьезно ответил Милорадович, и Горголи вновь усмехнулся.

– Рядом с их Норфолком у нас в Нерчинске сущий курорт, ваше сиятельство! Но государь, кажется, прислушался к их жалобам?

В шутливом тоне его мелькнуло нешуточное беспокойство. Милорадович потянулся, с явным наслаждением вдыхая чистый воздух.

– Через два дня доложу государю ответ на их жалобы, Иван Саввич.

– Через три, – быстро сказал обер-полицмейстер и добавил, будто оправдываясь: – Вы ведь на доклад к государю ходите по утрам?

– По утрам, вы правы. А успеете?

– Если раздать арестантам все требуемое сегодня? День прибавил на склоки и драки, но ведь люди же они, Михаил Андреевич! Отмоют!

– Хорошо, через три дня. Но что дальше, Иван Саввич?

Горголи помялся, косо поглядывая на терпеливо стоявших в сторонке квакеров.

– У англичан благотворительствуют в тюрьмах филантропические общества. Признаться, я в это мало верю, да и за много лет вы, граф, первым из Совета изволили полюбопытствовать на состояние тюрем, но… – он умолк, разводя руками.

Милорадович задумчиво нахмурился.

– Это может быть весьма дельно. Зря головой качаете, Иван Саввич! Когда мой план компенсаций киевским погорельцам был признан «несоответствующим благотворительному намерению государя», я все деньги так и выплачивал – сбором среди киевских дворян.

Горголи тихо засмеялся.

– Да, вы у нас филантроп известный! Что, кстати, с тем крепостным поэтом? Я в «Ведомостях» видел и в «Северной почте».

– С Сибиряковым? Уже почти всю сумму собрали. Правда, полковник Глинка с утра начал воду пить для того, что на чай денег нет. Так, Федор Николаич?

Глинка, все еще глотающий воздух, был захвачен врасплох и смутился.

– Ваше сиятельство! Ведь надо же что-то делать для несчастных…

– Погоди, душа моя, – остановил его Милорадович и ненадолго задумался. – Иван Саввич, вы нынче к Лопухиным на бал появитесь? Великий князь Николай с супругой там будут, а у меня с ним, как он бригадой командует, отношения не задались.

– Не могу, Михаил Андреевич, – с явным огорчением ответил обер-полицмейстер и указал на тихо переговаривавшихся англичан. – Этих господ еще обедом угощать, а у меня работы невпроворот.

Милорадович выколотил трубку о перила крыльца. Убрал в кисет, свернул его и бережно спрятал в карман.

– У вас три дня, Иван Саввич. Как поеду в Павловск, при случае представлю ваш филантропический прожект государыне Марии Федоровне, а пока – честь имею откланяться.

– Благодарствую, ваше высокопревосходительство, я пришлю с проектом, – с некоторым сомнением ответил Горголи, озабоченно прикладывая два пальца к шляпе.

***

Ночью ему приснилась Верона. Обрывочные, торопливо уложенные в память картины старинного городка, приписанного Австрии, но такого по-настоящему итальянского. Узкие улочки, белостенные палаццо, фонтаны, и дом Жульетты, к которому он, как мальчишка, улизнул из лагеря в первый же день, бросив полновесный флорин ушлому черноглазому проводнику-оборванцу, с того дня бессменному своему камердинеру Тарантелли, и долго стоял, замерев, вслушиваясь всеми чувствами, будто надеялся напитаться красотой старинной легенды.

Апшеронский полк тогда отлучку своего генерала не выдал. Впрочем, и сам он успел вернуться в расположение раньше, чем понадобился корпусному командиру Розенбергу. Торопясь обратно из города, размышлял еще о вестготе Аларихе, даже не подозревая, что в скором времени русскому войску предстоит преодолевать Альпы, имея, в отличие от варваров, противника и впереди, и сзади.

Но почему сейчас вдруг Верона? Прорицатели и духовидцы числят сны настоящим как неосознанные видения будущего и прошлого, но он-то не духовидец и не прорицатель! А нападение нечистой силы или вторжение колдуна в мысли точно заметил бы. Сны его всегда были простыми картинками воспоминаний, обычно возникающими под влиянием событий прошедшего дня.

Совсем не странно, что ему часто снились сражения. Бывало, всю ночь виделось, как льется с неба Италии стена воды, перемешивая верх с низом, а при пробуждении во рту стоял кислый привкус размокших ржаных сухарей – их единственной приличной пищи, которой так удивлялись скупые на кормежку австрийцы. Бывало, снились разбитые тропы Сен-Готарда, ледяные глаза горных дев, скрип колес, натужные вздохи артиллерийских тягловых мулов, и страшный, невообразимый холод, когда руки прилипают к железу, и остается лишь радоваться, что ложка солдатская, деревянная – сунув в рот, оторвешь без мяса. Снились Вильна и Букурешти. С болью в сердце – оставленная Москва и зарево пожара в полнеба.