Семь месяцев саксофона
Шрифт:
– Терпеть не могу.
Женщина пожимает плечами. Она не спрашивает, почему прошу виски, если не могу его терпеть.
Отпиваю из стакана и смотрю в окно – теперь небо очистилось от туч.
Полицейский в замызганных ботинках заходит за сигаретами. Потом он уходит.
Скрестив на груди руки, женщина разглядывает себя в зеркале.
Опускаю голову – под рукавом стучат часы. Стучат, стучат, стучат, стучат. Смотрю на стакан. Поднимаюсь. Выливаю содержимое стакана в раковину.
– Гадость – этот виски, – говорит женщина.
– Дрянь, –
Женщина не спрашивает, почему меня выворачивает от мысли о бренди.
– Попытайтесь улыбнуться, – советую я.
– Пыталась.
Выхожу из кафе. Небо совершенно чистое.
– Спряталась зима, – мужчина в зелёной куртке указывает на небо и улыбается.
Часы под рукавом стучат, стучат, стучат, стучат, стучат.
***
– Мама, – сказал я однажды, – ты живёшь, словно пытаешься куда-то убежать?
– Верно, сын, – только это и делаю…
– Куда, мама, куда?
– В себя, в себя… Куда же ещё?..
***
Стучат часы, а не время. Странно: время не стучит, а часы стучат, и когда не стучат часы, со временем ничего не случается. Зачем часы, если время безразлично к тому, что стучит: сердце или зубы? Глупое сердце, глупые зубы… А может быть, в них тоже свой смысл: зубы стучат от страха, а сердце – от надежды…
Предпочитаю слышать, как стучит сердце, чтобы не слышать, как стучит страх…
***
Саксофон в приёмнике то робко о чём-то просит, то настойчиво что-то требует. Слушаю стук сердца. Кажется, мужество стучит громче, чем страх…
«Зина, ты где?» – выключаю приёмник – на случай, если Зина откликнется.
Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.
Сдерживаю дыхание, напрягаю уши – слышу дробный, безудержный стук. Знаю: так стучат твои зубы.
– Холодно, Зина?
– Зубы стучат не от холода…
– Нет, не от холода. Твои зубы стучат от страха.
– Но…
Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.
***
«Жить – это от жизни спасаться! – сказал Колдун. – Каждый из нас нуждается в спасении, и каждый город нуждается, и каждый народ, и весь мир, и, наверно, тот, кто этим миром правит…»
***
– Мама, – сказал я тогда, – почему ты так… Не понимаю!
– Не пришло время…
– Приходит время – тогда в себя убегают?
– Пока ты за мячом бегай, за облаком, за девочками…
***
Давно уже не бегаю ни за мячом, ни за облаком, ни за девочками: мяч порвался, облако растаяло, девочки превратились в женщин и разбежались. Со мною осталась лишь одна – мёртвая женщина под белой плитой.
Закрываю глаза. «Если бы можно было ненадолго умереть, – думаю я. – Только бы причесать маму и вернуться».
Но ненадолго не умирают, ненадолго живут.
Вбегаю в дом, где та дверь, валюсь на неё стучащим сердцем.
***
Колдун
сказал: «Иногда двери открывают стуком сердца!»***
Открываю дверь в мамину комнату – безмолвие, пыльный диван и измученный свет.
Слушаю диск с записью Шопена.
– О-о-ох!
– Кто здесь?
– О-о-ох!
– Мама?
– Мне разрешили поговорить с тобой… Нам при жизни редко удавалось… Дали минуту… Здесь многие ждут своей очереди, чтобы поговорить с детьми…
Это те, которым при жизни не удавалось… Говори, сынок, говори о самом главном. Тут торопят…
– Мама!
– О главном говори, о самом главном!
– Главное – за что-нибудь ухватиться, правда?
– Верно, сын, за что-нибудь ухватиться – это самое главное…
– Как же ты ухватилась, если… всё-таки упала…
– У каждого свой запас прочности…
– Тот, у которого длинные волосы, говорит, что помог тебе…
– Он говорит правду.
– Он твой убийца.
– Он – мой друг…
– Тогда кто же? Кто убил тебя, мама?
– А ты как думаешь?
– Не знаю! Теперь я не знаю…
– И я не знаю. Их было так много… Прощай, сын: толпа тех, кому при жизни не удалось со своими детьми поговорить, отталкивает меня прочь…
– Мама!
– О-о-ох.
Кружится голова, кружится измученный свет в окне, кружится на диске Шопен. Не понимаю…
***
– Не понимаю! – сказал я, прочитав условие своей первой школьной задачи по математике.
– Попытайся сначала! – сказала учительница.
***
«Попытайся сначала»! – говорю я себе. Пытаюсь. Слушаю, как стучит сердце, а потом слышу говор саксофона. Он говорит быстро-быстро, взахлёб, словно обезумел. И тянутся к маме руки санитаров.
Пытаюсь сначала…
– Сам! – прошу я, но руки санитаров продолжают тянуться к маме.
Саксофон безумствует. Тянутся руки.
– Сам! – повторяю я.
Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.
Сбрасываю со вспотевшего лица ладони.
За окном небо – просторное, покойное.
«Если есть небо, – думаю я, – то, конечно, конечно, конечно на нём – Бог!..»
***
– Один бог у тебя есть, – сказала тогда Зина.
– Один – хорошо, а два – лучше! – сказал тогда я ей.
– А три?
***
Стучит сердце… Если зубы застучат громче, чем сердце, я их сам себе выбью…
***
«Если не я себе, то кто мне?»
***
Теперь понимаю: смысл в том, чтобы рисовать лица и думать о Зине. Думать о Зине и спать, чёрт возьми, с Ирис, чтобы не думать о Зине. А теперь надо куда-нибудь убраться, чтобы хорошо поесть и хорошо попить.
На углу улицы Ремез телефонная будка – перед тем как хорошо поесть и хорошо попить можно снять трубку и набрать цифры 9, 3, 2, 7, 4, 1. Зина скажет «алло», потом, немного подождав, скажет «алло» совсем тихо…