Семь незнакомых слов

Кроме того, добавил отец, Сталин как-никак опроверг «Новое учение о языке» академика Марра, а как раз за критику этого «Нового учения» Ярослав Николаевич и попал в ГУЛАГ, так что сам понимаешь…

Имя академика Марра было мне незнакомо, но и о лагерном прошлом профессора я слышал впервые.

— Кто?! — поразился я. — Дедушка??? А почему я об этом ничего не знаю?

— Вот сейчас и говорю, — невозмутимо сказал отец.

— Но — как?! Где? На Колыме, да? — мне требовались подробности.

Отец ответил: нет, не на Колыме, а в Коми, но детали ему неизвестны. А мама, кинув в отца недовольный взгляд, тут же вскинулась и предупредила, чтобы я не вздумал лезть к дедушке с расспросами.

— Он не любит об этом говорить, — объяснила она.

— Откуда ты знаешь? — задал я глупый вопрос.

Оттуда, ответила мать, что даже бабушке, своей жене, он никогда об этом не рассказывал, а уж дочерям — тем более, и она, возможно, никогда бы не узнала, если бы однажды, когда она ещё была школьницей, к ним не приехал погостить откуда-то с Урала лагерный друг профессора. После этого она спросила отца, почему он не рассказывал, что был репрессированным? И получила ответ: потому, что тебе это в жизни никак не пригодится, нечего голову забивать тем, что тебя не касается — в общем, учи уроки. Вот и мне, по мнению матери, следовало заниматься уроками, а не любопытничать.

— А знаешь, — задумчиво сказал ей отец, — вполне возможно, для малыша Ярослав Николаевич сделает исключение. Кто для него мы с Аркадием? Седьмая вода на киселе — зять, ученик. А малыш — прямой потомок. Да к тому же названый в его честь.

— А я, по-твоему, кто? — уязвлёно поинтересовалась мама. — Подкидыш?

— Ты — женщина, — улыбнулся отец и успокаивающе провёл ладонью по её плечу. — А войны, репрессии — это всё мужчины придумали…

Несколько дней я ходил пронзённый ощущением, что грозная история, слетавшая с журнальных страниц, оказывается, совсем рядом со мной. И, не утерпев, когда матери не было дома, спросил отца: кто такой академик Марр, и почему за критику его учения могли посадить в тюрьму? Отец обстоятельно поведал, что был такой крупный специалист по кавказским языкам, который в какой-то момент сбился с научного пути и начал утверждать, что все языки мира произошли от четырёх слогов — «сол», «бер», «йон», «рош», и потому все существующие языки — одинаково древние, и языкового родства не существует, а есть только взаимное влияние языков друг на друга. Но это, разумеется, ерунда, так как языковое родство несомненно существует.

— Это как утверждать, что ты похож на нас с мамой не потому, что ты наш сын, а потому что мы живём в одной квартире, — объяснил он.

— Да, ерунда, — согласился я. — А почему его не объявили сумасшедшим?

Отец пожал плечами:

— Такие были времена…

Слишком общий ответ меня не устраивал, а мама, видимо, довольно быстро забыла об этом разговоре: уже через две недели она попросила меня заехать к бабушке, которая работала в аптеке и достала дефицитное лекарство для родственницы одной из материных подруг. Мне не впервой было выполнять подобные поручения, но сейчас я увидел в нём особый знак.

Родители матери жили на верхней половине центральной части города, где ещё сохранилась одноэтажная застройка — тесная и путанная. Чтобы попасть в их дом, требовалось войти с улицы в двустворчатые зелёные ворота, пересечь асфальтированную площадку, вокруг которой, примыкая друг к другу стояло несколько домов, пройти в узкий проход между двумя из них и попасть на небольшую круглую лужайку — общую для ещё трёх домов. Один из них и был родным домом матери.

Мне нравилось там бывать, особенно в тёплые месяцы, когда всё вокруг цвело, зеленело и наливалось соками — перед каждым домом имелся свой небольшой палисадник, где выращивались тюльпаны, нарциссы, пионы, флоксы и сирень, росли вишни и черешни, а замкнутость пространства создавало романтическое ощущение оторванности от мира — как в какой-нибудь приключенческой книжке. Я не раз представлял, как живу здесь постоянно, а в соседних домах обитают Шумский и Зимилис, как здорово мы проводим время в местных дворах и переулках, и однажды даже сказал матери, что немного ей завидую: она выросла в таком классном месте — намного лучшем, чем простая пятиэтажка.

Она ответила: завидовать тут нечему, так как водоснабжение, канализацию и газ провели сюда далеко не сразу — к тому времени она уже заканчивала школу. А до этого за водой надо было ходить на водокачку за пятьдесят метров, туалет стоял на улице, отапливать приходилось дровами и углём, а для того, чтобы помыться, нужно было идти несколько кварталов в общественную баню. И она очень рада, что теперь живёт в квартире со всеми коммунальными удобствами.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Ещё только начался март, шёл дождь со снегом, и вообще было не до романтики. Я волновался и не был до конца уверен, что решусь задать вопрос про Марра. Конечно, никто не узнает, что я струсил, но сам я буду знать, и от этого никуда не спрячешься.

Надежда на успех, однако, преобладала: своей второй любовью после лингвистики профессор называл историю — в его кабинете на книжных полках стояли целые ряды исторических трудов и мемуаров. Если мне удастся показать деду, что мной движет не праздное любопытство, а исторический интерес — в сущности такой же, как и у него самого — то, как мне казалось, он не станет этот интерес игнорировать и пресекать…

Поначалу всё шло, как обычно: первым делом меня усадили обедать и за едой расспрашивали о моих делах. Но спрашивали по-разному: бабушку интересовала моя общая успеваемость и хорошо ли кормят в школьной столовой; деда — чем я увлекаюсь и к чему стремлюсь. Вопрос о моих увлечениях всегда казался мне скользким: я старался отвечать максимально широко, почти уклончиво. В то время я занимался лёгкой атлетикой, играл с ребятами во дворе в футбол и хоккей, слушал иностранный и отечественный рок, зачитывался историческими и приключенческими романами, а, если удавалось достать детектив и фантастику, то и ими. Однако сообщать об этом деду почему-то казалось неудобно — не только за себя, но и за родителей. Мне не хотелось, чтобы у профессора создалось впечатление, будто родители относятся к моему воспитанию спустя рукава, и потому в моей голове — ветер. Но в этот раз я уверенно ответил, что увлекаюсь историей, привёл в подтверждение несколько недавно прочитанных исторических романов, а когда встали из-за стола спросил деда: можно ли мне посмотреть его книги и что-нибудь взять почитать?

Так мы оказались в кабинете профессора — узкой комнате с письменным столом у окна и печными изразцами в углу у входа. Когда-то она служила спальней для матери и её младшей сестры, а теперь была почти полностью заставленной книгами. Я застыл у книжных полок, водил пальцем по корешкам и, наконец, на уточнение, какая конкретно тема меня привлекает, немного помявшись, спросил про Марра.

Дед удивился, но не очень.

— Хм. Вот как, — сказал он, разглядывая меня с любопытством и поглаживая свою бородку. — Значит, тебя заинтересовал Николай Яковлевич?..

— Ну, в общем…

— Любопытно, — произнёс он задумчиво. — И похвально. Честно говоря, я думал, тебе это станет интересно лет в восемнадцать-девятнадцать…

Я пожал плечами — дескать, кто мог знать, что так получится. Профессор некоторое время раздумывал, а потом решился.

— Ты ведь никуда не торопишься? Вот и хорошо: раз так, то не будем откладывать. Тебе это, правда, интересно? — дед выглядел довольным и как-то сразу преувеличил моё желание ознакомиться с «Новым учением» Марра. — Тогда не будем откладывать.

Он достал из письменного стола чистую тетрадь, вытянул из стаканчика шариковую ручку и указал мне на стул. Продолжая испытывать неловкость, я сел за профессорский стол и приготовился записывать. Сам профессор заложил руки за спину и стал ходить взад-вперёд. Я сидел вполоборота к нему и следил за его передвижениями боковым зрением.

— Ты же уже знаешь, что такое индоевропейская семья? — спросил он, остановившись.

У меня в багаже прочитанного уже имелась научно-популярная «Книга о языке» Франклина Фолсома.

— Уильям Джонсон, — уверенно ответил я. — Он поехал в Индию и обнаружил, что санскрит очень похож на латынь, древнегреческий и древнегерманский. И предположил, что все они имеют общее происхождение.

— Правильно, — кивнул профессор. — А когда это было?

— М-м… конец 18 века?

— Совершенно верно.

Он сделал ещё несколько рейсов туда-обратно, затем последовал новый вопрос:

— Скажи, дорогой историк, что такое ум?

— Ум? — удивился я.

— Вот именно — ум, — подтвердил он, энергично кивнул бородкой. — Что это такое? Все люди считают себя умными и обижаются, когда кто-то в этом сомневаются. Но, представь себе, мало кто может сказать: а в чём это драгоценное сокровище заключается? Ты как считаешь?