Семь незнакомых слов
Шрифт:
В отличие от яфетической теории «Новое учение» сразу нашло сторонников — в первую очередь как раз из числа тех, кому хватало и чутья, и сознания. Его поддержали видные большевики — Луначарский, Бухарин, Преображенский и несколько революционеров рангом пониже. И хотя лингвисты ожидаемо отреагировали с недоумением, языковое изобретение Марра вызвало интерес и в научной среде — в основном, среди литературоведов и историков. Последним казалось: появился инструмент, позволяющий проникать в толщу времён на новые глубины (индоевропеисты максимальным историческим погружением считали четыре-пять тысяч лет, марровцы, подчёркивая своё превосходство, гордо заявляли, что для них и пятьдесят тысячелетий — не предел).
Общему успеху «Нового учения» сильно способствовала послереволюционная эйфория, когда многим казалось, что теперь-то, после избавления от оков царизма, наука и искусство разовьются невиданными темпами — вот-вот
Постепенно вокруг академика сложилась группа последователей — они объявили своего учители гением лингвистики всех времён и народов, и похоже, сами в это верили. Некоторые из них и десятилетия спустя с восторгом вспоминали его преисполненные научного дерзания лекции. Седовласый и седобородый, владеющий несколькими десятками языков, он производил сильнейшее впечатление на слушателей, громогласно рисуя перед их взорами первобытные времена и едва начавших говорить людей. Научной школой это назвать нельзя было даже с натяжкой: Марр создал секту от языкознания. Гениальный лингвист Евгений Поливанов — самый известный из оппонентов «Нового учения» — в конце знаменитой московской дискуссии 1929 года, прошедшей в здании Красной Академии Наук, с горечью констатировал, что все его рациональные доводы не воспринимаются марровцами ни на миллиметр: «Ибо имею дело с верующими…»
В секте имени себя Марр занял почётное место оракула. Сказанное им в узком кругу разносилось жрецами «Нового учения» по научным журналам в виде статей с постоянными отсылками к учителю: «по этому поводу Марр думает…», «Марр считает…», «Марр предполагает…» и даже «Марру кажется». Уже поэтому «Новое учение о языке» никогда не было и не могло быть законченным — положение оракула требовало новых, дарованных научной интуицией, откровений.
Иные из них, по-прежнему, соответствовали политической повестке. В стране вовсю применялся классовый подход — Николай Яковлевич творчески приложил его к языку. Получилось, что до революции существовало два русских языка — один у дворян и буржуазии, другой у рабочих и крестьян. После революции со сменой базиса и возникновением нового социалистического класса свободных пролетариев появился уже третий русский язык.
Однако «Новое учение» пополнилось и положением, которое нельзя было объяснить ни марксизмом, ни злобой дня — появились знаменитые «сол», «бер», «йон», «рош», от которых, по утверждению Марра, произошли все мировые языка…
— Мне папа говорил об этом, — я молчал уже полчаса и решил, что могу, наконец-то, вставить реплику.
Свою осведомлённость я сопроводил полу-искусственным смешком: мне хотелось показать профессору, что его внук находится на правильной, научной, стороне и настолько понимает абсурдность «Нового учения», что готов смеяться.
Дед мою готовность не поддержал и даже поморщился.
— Знаешь, дорогой историк, ничего смешного-то тут нет, — он остановился посреди комнаты и помахал в воздухе указательным пальцем вправо-влево. — Сейчас, как вспоминают Марра, так сразу улыбаться начинают: ну, как же, как же — сол, бер, йон, рош! Словно тут пустяк какой-то — случайный курьёз, анекдот. А это не пустяк и не курьёз! И не анекдот, и не случайность! Тут всё закономерно — при их подходе иначе и быть не могло. Они же чего хотели — начиная от самого Николая Яковлевича? Власти в науке и почестей — вот чего они хотели. И они их получили — не до конца, не во всём — но получили. Заняли посты, научные издания под себя подмяли, оппонентам рты заткнули, а некоторых — вроде Поливанова — и вовсе выкинули из научной жизни. И почести получили — у одного только Марра почётных званий всех не перечесть. Даже «почётный краснофлотец» — хотя где Николай Яковлевич, а где моря-океаны?.. Но когда власть получена, с нею надо что-то делать, так ведь? Изучать историю языков вы запретили, выявлять языковое родство запретили — в чём тогда научная работа должна заключаться? Вот и придумали: отыскивайте в современных словах следы этих самых «сол», «бер», «йон», «рош». «Сол» — это тебе и «соль» и в изменённом виде «ссора», «рош» — и «рожь», и «ложь», и первый слог «лошади».
— А-а, — я кивнул, — понятно…
Дед продолжал смотреть мне в лицо, так что становилось неуютно.
— Власть, дорогой историк, — продолжал он, — такая штука, что и хороших людей не в лучшую сторону может поменять. А когда она добыта сомнительным способом и для сомнительных целей — власть ради власти и почёта — то так и получается: сначала запретить людям заниматься тем, чем они хотят, а затем — заставить их делать то, от чего у них душу воротит и мозг протестует. Так сказать, высшее проявление властолюбия — принудить выполнять любой твой каприз, всё что взбредёт тебе в голову. Вот Николаю Яковлевичу и взбрело! У него этих слогов сперва шесть было, потом пять —
уже только потом на четырёх остановился. Поначалу объяснял их самоназваниями древних народов — фессалийцев, берберов, ионийцев и этрусков-расенов. Но потом подумал-подумал и отбросил. Ему-то поди казалось: так движется его научная мысль. А это лишь логика властолюбия и ничего больше! Так не только в науке — везде, где есть власть. Вот Хрущёв: только-только страна зализала раны после войны, каждый год — снижение цен в магазинах, а он снова довёл её до голода своими вздорными решениями. Почему? Потому что тоже власть ради власти: сначала захватим, а потом придумывать будем, как её использовать! Брежнев Леонид Ильич — поначалу неплохой руководитель был, а потом обвешал себя орденами, как новогоднюю ёлку игрушками. Смотришь, как ему новую награду вручают, и краснеешь — неловко за человека. Ведь больной уже весь — уйди на пенсию! Но тогда и почести прекратятся — как тут уйдёшь?..— А-а, — я снова кивнул, — понятно.
Почти физически я чувствовал, как за последние минуты поумнел и стал лучше разбираться в жизни.
— А знаешь, что тут смешно? — вновь дойдя до двери, дед резко развернулся. — И кто? Мы — смешны. Да!.. Никому не говорил — ни Аркадию, ни Илье. Тебе первому скажу — это будет наш с тобой секрет. Очевиднейшая вещь: покажи на неё, и всё рассыплется! Так нет же — не заметили, годами не замечали, десятилетиями! Сначала Поливанов, потом Сталин опровергали Марра пункт за пунктом — а что там опровергать, если заметить? Я сам только недавно заметил — разве не смешно?..
Уверенным движением профессор снял с книжной полки увесистый том, открыл его на заложенном месте и, развернув, показал мне. На одной из страниц было изображено толстое ветвистое дерево.
— Древо языков? — узнал я.
— Вот! — торжествующе подтвердил дед. — Оно самое! До революции считалось: все языки произошли от языка Адама — от языка-ствола, так сказать. Из него вышло несколько языков-ветвей, из тех — свои, а из тех — свои. Так появились языковые группы и семейства. И что сделал Марр? Просто перевернул это самое дерево кроной вниз, — в подтверждение профессор произвёл соответствующий манёвр с книгой. — Он-то считал, что опровергает классическую лингвистику, создаёт принципиально новую языковую доктрину, и сам не заметил, как создал точную противоположность: сначала было много неродственных друг другу языков, они скрещивались и объединялись в ветви, их количество сокращалось, а, в конце концов, останется один мировой язык-ствол — обратное разветвление. Переверни древо языков — получится то самое «Новое учение»!
— Вот это да! — выдохнул я.
— А как иначе? — дед положил книгу на стол передо мной и заходил по комнате ещё энергичней. — Иначе и быть не могло! Само стремление — и опровергнуть всё, сделанное до тебя, и властям угодить — изначально аферой попахивает. Аферой и оказалось! Не ошибкой, не заблуждением — аферой! И вот этого-то и не заметили! Чувствовали, понимали, что — афера, но в чём она заключается, её механизм, так сказать, этого не видели!
— А почему не видели? — полюбопытствовал я. — Вроде ничего сложного!
— Это, дорогой тёзка, и обидно, — вздохнул профессор, остановившись. — Мы тогда про язык Адама и думать забыли — всё же ненаучный термин… А, вообще, у каждого времени — свои ошибки. Их можно увидеть только из другого времени — из своего не разглядишь. Если хочешь лучше узнать эпоху, ищи её заблуждения и аферы — они сообщают не меньше, чем достижения, да. Вот и я — если бы не увидел этот рисунок вверх ногами, то до сих пор бы не заметил…
И почти уже скороговоркой профессор подвёл итог: марровцам так и не удалось подмять под себя всю советскую лингвистику, а после потери учителя их проигрыш стал делом времени. Марр вовремя умер — в 1934-м году, когда в культурной жизни страны произошёл поворот к национальному единению, а классовый подход отошёл на вторые роли. Трубадурцев уже в 1938-39 годах был уверен, что «Новое учение» вот-вот объявят вредительским, и ошибся только в сроках — это произошло в 1950-м.
После опровержения Сталиным положений «Нового учения» секта имени Марра распалась. Бывшие сектанты при этом никуда не делись — их никто не преследовал, и, хотя некоторые руководящие посты им пришлось оставить, отдельные из них со временем снова выбились в большие начальники. Например, в 1960-е институт языкознания Академии Наук СССР сразу после яростного антимарровца Бориса Серебренникова возглавил бывший марровец Федот Филин, по-прежнему тяготеющий к идеологическому надзору в лингвистике. Но они уже перестали быть организованной силой, не могли вредить, как раньше, а некоторые даже стали неплохими учёными. Тот же Филин стал видным специалистом по истории восточнославянских языков и диалектов — если бы не марровское прошлое, он, пожалуй, вошёл бы в историю лингвистики со знаком «плюс».