Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Офонас уже и не мог знать, как это вырвалось у него, и повторил снова:

— Где она? Где она?!.

А Мубарак смотрел на него. И вдруг в небе над озером завиднелось видение. Это уже было видение, настоящее видение. Нагая женщина явилась, и переливалось видение смутно.

— Дария! Дария! — закричал Офонас бездумно и безумно. И продолжал кричать: — Дария, не уходи! Это я, Юсуф, Дария! Не умирай!.. Дария! Дария! Дария!..

Она медленно обернулась лицом к нему. И он увидел, что лицо её, смутно, переливчато видное ему, разрублено надвое и набухло кровью...

— Нет, нет, нет! — кричал Офонас. — Дария! Дария!..

Небо над озером колыхнулось. Колыхнулась смутная женщина в небе над озером. Но это не была Дария; это была Настя, едва различимая; и она опущенной книзу рукой гладила головку припавшего к ней Ондрюши...

Офонасовы глаза раскрылись широко. Видение колыхалось, расплывалось, являя собой то Дарию, то Настю с Ондрюшей маленьким.

Офонас теперь не знал, кого звать, кого. Горло сжало судорогой, он едва проглотил слюну, больно сделалось горлу. Закрылись глаза. Он упал ничком наземь и заплакал. Ему было всё равно, стоит ли здесь Мубарак и что может сделать с ним Мубарак. Лежал Офонас лицом в землю и плакал...

И услышал голос, звавший:

— Юсуф! Юсуф!..

Это не был голос Мубарака. Офонас приподнял голову, опёрся руками о землю и поднялся. Повернулся. Перед ним стоял один из его спутников.

— Куда ты исчез, Юсуф? Мы тебя ищем. Что с тобой? Ты чего-то испугался?

Офонас ещё повернул голову и увидел Мубарака, стоявшего по-прежнему у дерева; Мубарак стоял, прислонившись спиной к стволу. Смотрел Мубарак на Офонаса-Юсуфа прежним спокойным взглядом...

— Что с тобой? — повторил торговец, новый приятель Офонаса.

Офонас протянул руку и схватил за рукав приятеля своего, спросил тихим, дрогнувшим голосом:

— Ты видишь человека у дерева? Посмотри на него. Вон он стоит. Видишь его?

Купец оглянулся и посмотрел. Затем перевёл недоумённый взгляд на Офонаса:

— Там нет никого! Посмотри сам. У дерева нет никого. Там никто не стоит. Что с тобой? Почему ты дрожишь? У тебя видение? Ты выпил слишком много пальмового вина? Или отровное зелье ты съел?

— Нет, нет. — Офонас замотал головой. — Я не ел никакого зелья. А его я вижу, этого человека, так же ясно, как тебя! Посмотри на него!..

Купец переводил взгляд с Офонасова растерянного лица на дерево у озера, и снова повторил:

— Нет никого. У тебя видение. Пойдём...

Он тянул Офонаса за руку. Офонасу ничего не оставалось, как пойти за ним. Всё же Офонас решился оглянуться. И вздохнул глубоко и радостно. Мубарак исчез, будто вовсе не бывал.

— Что? — спросил купец-приятель. — Никого нет? Больше никого не видишь?

— Нет никого. Больше никого не вижу! — Офонас невольно приподнял руку и перекрестился.

— Что ты делаешь? — спросил приятель. — Какой знак ты сделал пальцами?

— Я не знаю... Это само... — пробормотал Офонас. И пошёл следом за своим приятелем. Только имя его не мог вспомнить.

Офонас не утерпел и ещё раз оглянулся. Мубарака не было. И в небе никаких видений не виднелось. Облегчение душе почуял Офонас.

* * *

Ещё несколько дней люди веселились, ездили за город и на реку, собирали манго и тотчас ели, обливаясь сладким соком. Офонас был вместе с людьми. Смеялся, перекидывался короткими речами. Ему было хорошо. Никто не заталкивал в его память охапками слова длинных рассказов. Кругом все веселились, пели, смеялись. И сам он пошёл к реке, сел у воды и забормотал, заговорил, запел...

— А я танцую с девушками Ганга! Ой, как вкусны плоды деревьев манго! Дожди ушли куда-то в океан. Теперь шумит потоками веселье! Так вот оно, счастливое безделье! Блестит, звенит, играет, как гердан [147] . Клюки отбросив, бабушки резвятся! С любою можно сладко обниматься. Любая дышит молодостью плоть. И я танцую! Ноги загуляли! Ах, вот вы как! А ну-ка лели-ляли! Так надо хорошенько помолоть. Девицы манго в юношей бросают, Во что-то интересное играют. Лови теперь её, когда поймал! В меня попал банан. Ловлю с надеждой. Кто бросил? Все смеются. Тьфу ты, леший! Царь обезьян, правитель Хануман! О мудрый, дай тебя я поцелую! Какой там! Заслужи-ка честь такую! Сорвал мне шапку, оцарапал нос. Я поклонился, исполняю волю. На вот, держи-ка в дар мою соболью. Приедешь в гости, а в Твери мороз. Заиндевеешь в шёлковом тюрбане. Все что-нибудь да дарят обезьяне. И Хануман бросает всем дары. А это что за чудо? Змей танцует. И лично для него в дудинку дует Тощенный малый, видно, из норы. Другой чудесник в горло меч задвинул. Вот почему монгол отсюда сгинул. Меч входит и выходит — чудо-тать! Сильны здесь не руками — головами. Заместо слов изрыгивают пламя. Иные вовсе могут исчезать. Один залезет в бочку из-под пива, А вылезет девицею красивой. Потом обоих ищут, всё зазря. Какой искать! Внезапно потемнело. Надвинулась, как туча, тень от тела, Из тех, на ком покоится земля. Эх, был бы я слоном, огромной дылдой! На всю бы Волгу правду протрубил бы. Вдруг с неба дождь! То слон меня облил! Нечеловеческое чую ощущенье. Наверное, свершилось превращенье. Теперь во мне проснётся бездна сил. Струится пар из шёлковой обновы. И смуглый лик девицы чернобровой, Слепя улыбкой, говорит, но что? Эх, что ж я не учу язык, Емеля! Ведёт меня за руку. Ах, качели! Ах, птица, не понять тебя грешно! Как радуга, сияет в небе сари [148] . Потом взмываю я над небесами. Люблю тебя, девица, как сестру! Теперь на реку, в водах омываться! С лучами солнца в Ганге окунаться! И лечь поближе к общему костру. И слушать песни длинные всю ночку. И тянутся без счёта огонёчки По глади Ганга, словно Млечный Путь. Моя ладейка тоже уплывает, На ней и мой огонюшек сияет В соломенной домушке. Хватит дуть. Не дуйте, ветры, малость погодите. Мой огонёк не трожьте, не гасите. Пусть подплывёт к звезде за горизонт. Пускай расскажет, как я веселился. И если надо, чтобы возвратился В родную землю, пусть лучом сверкнёт.

147

...как гердан... — гердан — восточное ожерелье; чаще всего из монет или металлических кружков и шариков.

148

...сари... — См. примечание 43.

* * *

...И правда ведь отдал шапку. Обезьяне ручной или какому человеку? А кто повесил на шею, на грудь Офонасу ожерелье-гердан, дешёвое, серебряное, блестящее блестками? Это ожерелье Офонас после отдал жонке одной, за хорошую тесную близость отдал в подарок...

* * *

Писал в смоленской темнице. А грудь болела; ещё с тех пор болела, как потоптали Офонаса в битвенной гуще. Кашлял, прикладывал ладони к груди, глядел глазами светло-карими, запавшими... Глаза поблескивали жидким блеском, глядели странно-улыбчиво...

Писал:

«...а сговорился я с индеянами пойти к Парвати, в бутхану — то их Иерусалим, то же для бесермен Мекка. Шёл я с индеянами до бутханы. Может, и месяц шёл. И у той бутханы ярмарка, пять дней длится. А бутхана велика, с пол-Твери будет, каменная, да вырезаны в камне деяния бута. Двенадцать венцов вырезаны вкруг бутханы — как бут чудеса совершал, как являлся в образах разных: первый — в образе человека, второй — человек, но с хоботом слоновым, третий — человек, а лик обезьяний, четвёртый — наполовину человек, наполовину лютый зверь, являлся всё с хвостом. А вырезан из камня, а хвост в сажень, через него переброшен.

На праздник бута съезжается к той бутхане вся страна Индийская. Да у бутханы бреются старые и молодые, женщины и девочки. А сбривают на себе все волосы, бреют и бороды, и головы. И идут к бутхане. С каждой головы берут по две шешкени для бута, а с коней — по четыре футы. А съезжается к бутхане всего людей азаръ лекъ вахтъ башетъ сат азаре лекъ — двадцать тысяч лакхов, а бывает время и сто тысяч лакхов.

В бутхане же бут вырезан из камня чёрного, огромный, да хвост через него перекинут, а руку правую поднял высоко и простёр, акы Устьян, царь цареградскый, а в левой руке у бута копие. А ничего не надето на буте, а только гузно обвязано ширинкою, а лик у бута обезьяний. А иные буты совсем нагие, ничего на них не надето, кот ачюк — зад неприкрытый, а жёны бутовы нагими вырезаны, со срамом и с детьми. А перед бутом — бык огромный, из чёрного камня вырезан, и весь позолочен. И целуют его в копыто, и сыплют на него цветы. И на бута сыплют цветы.

Индеяне же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днём два раза, а ночью не едят, ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами не пьют, не едят. А еда у них скудна. И друг с другом не пьют, не едят, даже и с жёнами. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правою рукою, а левою не берут ничего. А ножа при еде не держат и ложицы не знают. А в пути, чтоб кашу варить, грынец-котелок носит каждый. А от бесермен отвёртываются: не посмотрел бы кто на них в грынец или на кушанье. А если посмотрит бесерменин, — ту еду не едят. Потому иные едят, накрывшись платком, чтобы никто не видел.