Семь писем о лете
Шрифт:
«Реквизит. Сигареты и зажигалка остались в пуховике».
Он поглядел на примитивно изображенную на пачке географическую карту с красными звездочками, вскрыл коробку, вытащил папиросу, смял плоско кончик мундштука, чиркнул спичкой и закурил. Вкус табака был горьковатый, крепкий. Платон, сжигая папиросу почти до половины, наполнил рот дымом и глубоко затянулся. Немножко закружилась голова. «Это оттого, что с раннего утра ничего не ел», – подумал он.
Утром, правда, он съел глазунью из пяти яиц, но потом весь день сидел на пустом чае, так как обед, привезенный на площадку, ему не глянулся. «Да, а как же люди на одном куске хлеба жили, в холоде, под обстрелом, под бомбежкой, еще и смены на заводах выстаивали?» Платону вспомнились рассказы бабушки, пережившей блокаду от звонка до звонка. О том, как она с его
Платон очень хорошо помнил их беседы, а с возрастом то, о чем говорила бабушка двадцать лет назад и что, по логике, со временем должно истекать из памяти, наоборот, с каждым годом проступало ярче, становилось более осязаемым и четким.
И все чаще вспоминалось и думалось о том блокадном зимнем дне, который… Платон с усилием оборвал свою мысль. «Нет, только не сейчас, и только не здесь, сейчас я выйду, сяду в машину, проеду один квартал прямо, потом поверну направо, проеду еще полквартала, въеду во двор, выйду из машины, поднимусь домой, что-нибудь перекушу и погоняю текст, его действительно много, а хорошо выученный, уложенный текст – лицо актера!»
Платон сознательно выстраивал направление мысли, уводя его от воспоминаний, которые притягивали к себе, как сильный магнит рассыпанные мелкие гвозди, как притягивает к себе внимание и мысли все то, что с трудом поддается объяснению… или не поддается никак.
Платон затоптал окурок третьей папиросы, поднял, положил на край подоконника рядом с двумя предыдущими, вынул из кармана шинели бумажную салфетку, которые всегда, работая на съемочной площадке, по многолетней привычке рассовывал по всем карманам, и аккуратно завернул в неё окурки, зажал в руке и, нахлобучив на лоб фуражку, стал спускаться по лестнице. «Чего я с окурками возился, дом-то расселенный, на капремонт, никто здесь не живет… – пришла запоздалая мысль. – Домой, домой, поесть, отдохнуть…»
Топая по ступенькам начищенными до лакового блеска офицерскими хромовыми сапогами, Платон ускорил шаг.
Дверь, ведущая во двор, не открывалась. Платон подергал её на себя, потом навалился плечом, толканул. Безрезультатно. Помянув всуе черта, Платон отправился обратно наверх. Поднявшись на два этажа, где работала съемочная группа, он повернул в противоположную от неё сторону и, тихо ступая, пошел вперед. Коридор поворачивал то налево, то направо, за очередным поворотом оказывался следующий коридор, иногда сумеречный, иногда снабженный одним или двумя окнами и потому светлый. Несколько раз попадался подъем или спуск в несколько ступенек – деревянных, скрипучих и расшатанных, или каменных, с закруглённой гранью и истертой, но хорошо заметной резьбой, изображавшей переплетение цветов и птиц. Из окон этого бесконечного коридора был виден то двор колодцем, то улица, и Платон уже окончательно потерял представление о том, в какой части здания находится он сам и где осталась съемочная группа.
Бесконечный коридор закончился огромной квартирой, комнаты которой были расположены по обеим сторонам движения, и Платон сперва даже не понял того, что вошел в квартиру. Он толкал и распахивал двери в комнаты, пустые, пыльные и глухие, несмотря на высоченные, метров пять, потолки. Пройдя мимо всех комнат, Платон оказался в похожей на танцевальный зал кухне с добрым десятком старых газовых плит.
В огромной нише, на возвышении, стояли разгороженные дощатыми перегородками с отвалившейся штукатуркой и обнажившейся дранкой три унитаза. Над ними, на уровне вытянутой руки, висели деревянные ящики. На одном из них была цепочка с необыкновенно белой фаянсовой ручкой. «Вот это да! – искренне удивился Платон. – Гальюн прямо на кухне!..»
Он даже забыл о том, что вот уже минимум с полчаса не может найти выход из заколдованного коридора. «Как же они… все… все вместе, при всех… ничего себе!» Но, приглядевшись, понял, что туалеты прежде были, несомненно, снабжены дверьми, ныне отсутствовавшими. Платон тихо засмеялся. «Да, лихо это я!.. Но все же, а где выход?» Получалось, что коридор заканчивался этой кухней. Платон ошалел и закрутил головой. В дальнем углу кухни была дверь. «Черный ход», – подумал Платон. Он открыл первую створку, шагнул вперёд, вытащил из петли полуметровый железный крюк, откинул его и, как следует
наддав плечом, распахнул дверь…Справа загрохотало, посыпалось, и Платон, отшатнувшись и инстинктивно прикрыв голову руками, присел на корточки. На плечи и спину ему, ощутимо ударив, попадали какие-то доски. Платон стряхнул с головы пыль, встал. Оказывается, между двойными дверями были сооружены хозяйственные полки.
От удара обе половинки двери открылись, и вся нехитрая конструкция, простоявшая неведомо сколько лет, рухнула. Вперемешку с толстыми, отполированными досками, лежали газеты. Платон, заинтересовавшись, поднял одну. «Правда», орган Центрального комитета ВКП (б)… Декабрь 1942… от Советского информбюро… вчера и позавчера наши войска вели тяжелые оборонительные бои в районе… были вынуждены оставить город…
Блокадная «Правда». У Платона ёкнуло в груди. Он запихал в карман шинели меховые варежки («Не потерять бы, костюмеры убьют!»), которые держал в левой руке, аккуратно разгладил, сложил газету и спрятал в нагрудный карман кителя.
«Дома почитаю внимательно. Это надо же, как бывает, какое совпадение, просто и не поверишь…»
Платон спускался по узкой черной лестнице и все качал головой, удивляясь тому, что нашел эту, блокадную, теперь раритетную, газету, именно сегодня, в первый свой съемочный день в роли капитана НКВД в фильме о блокаде Ленинграда, именно здесь, рядом со съемочной площадкой, в этом огромном дореволюционном доме, помнившем и видевшим и войну, и революцию, а может быть, и Достоевского или Тургенева. Удивляясь и радуясь, Платон дошел до низу и толкнул дверь во двор.
Дверь не открывалась. Платон уперся в нее двумя руками и толкал что было сил, еще, еще и еще… Он вдруг как-то нехорошо вспотел, мгновенно ослаб. Не от того, что было жарко. Жарко не было, было холодно. Он развернулся на каблуках, привалился спиной к глухой двери, снова закурил «беломор». Синий дым красиво слоился в бледном свете, пробивающемся сквозь маленькое окошко над дверьми. Сердце постепенно перестало колотиться, он успокоился.
«Что-то я сегодня совсем… не в адеквате… – подумал Платон, как бы оправдываясь перед самим собой за минутную панику. – Детский сад какой-то, ей-богу». Он закурил ещё одну папиросу («Вкусно, черт, вот никогда бы не подумал…») и, с удовольствием затягиваясь и выпуская дым ноздрями, пошел наверх.
Платон дошел до распахнутой настежь двери с кучей обвалившихся полок, на секунду задержался («плутать по этому коридору снова, ну нет…») и пошел выше. Поднявшись еще на три-четыре этажа, он уткнулся в металлическую лестницу, ведущую на чердак. Небольшая квадратная дверца, обитая ржавым кровельным железом, была приоткрыта, и, погрохотав плохо закрепленной лестницей, Платон, нагнув голову и переступив высокий порог, вошел в чердачное помещение.
Он распрямился и постоял, прислушиваясь. На чердаке было тихо, только изредка доносились фрагменты городских звуков. Было достаточно светло, окон, выходящих на крышу, много, по обеим сторонам, где-то через каждые пять-шесть метров – не современных мансардных, плоских, а домиком выступающих над кровлей. Эти окна снова напомнили ему рассказы бабушки о том, как во время войны они в очередь с соседями по лестнице дежурили на крышах и тушили немецкие «зажигалки» – специальные зажигательные бомбы.
Платон медленно прошел по засыпанному песком и пылью полу через всю чердачную секцию и вышел к такой же, как та, через которую попал сюда, дверце, вернее, квадратному отверстию, поскольку здесь, как и в кухонных туалетах, дверь отсутствовала. Платон посмотрел вниз – лесенки не было. Он подумал, сгорбившись, взгромоздился на порог проема, прижал сзади к ногам полы шинели, примерился и мягко спрыгнул. Присев для погашения инерции, посмотрел наверх: «Метра три с половиной будет. Ничего». И, гордый собой, отправился вниз, посматривая в окна каждого этажа и пытаясь сориентироваться. В районе, как ему показалось, третьего-четвертого этажа Платону вдруг открылся арочный проход, уходящий в глубь здания. Платон остановился в нерешительности: вроде бы как логичнее было спуститься вниз по лестнице и попытаться выйти из этого замка-лабиринта, а с другой стороны, Платону просто неодолимо захотелось пойти по этому коридору. Он покачался с носков на пятки, невнятно перекрестил себя в области живота и двинулся мимо стилизованных под антику колонн, поддерживавших арку.