Семь пятниц на неделе

– Что за фонд?

– Ты меня спрашиваешь? Я далек от театра, а у Вилли, повторяю, не спросишь. Надо выяснять!

– Так выясняйте быстрее, пока преступники не повторили еще раз попытку убийства! – воскликнула Груша.

– Я выясню, не переживай. Возвращайся в гостиницу. Твои соотечественники после такого позора и полного провала, думаю, могут уезжать домой. Пока их тут всех не потравили…

– Я не могу решать за всех. Других дел у них здесь нет, это точно. Надо купить билеты и лететь. С телом Эрика! Господи, что мы будем без него делать? – Груня еще больше помрачнела.

– Крепись! Об этом вы подумаете на родине. Сейчас ехать надо! Зрители потребовали вернуть им деньги за спектакль, который они посчитали полным безобразием. Поэтому, боюсь, вместо ожидаемой зарплаты вам бы на билеты на самолет наскрести.

– Я пока не полечу, – решительно заявила Аграфена. – Дождусь, когда Вилли придет в себя. Я должна знать, что с ним все будет хорошо.

– А я тебя и не выгоняю. – Дебрен дрожащей рукой ощупал себя, словно ища кнопку управления своим телом, чтобы нажать на нее и почувствовать себя лучше.

– А артистам лучше лететь, когда уже можно будет забрать тело Эдика, чтобы сразу отвезти его на родину, – добавила Аграфена.

– Я не говорил, что они должны отбыть сию же секунду! Наоборот, все должны задержаться на несколько дней – мало ли какие вопросы возникнут у следствия. Если режиссера отравили…

– Ты имеешь в виду, что кто-то из них мог убить Эдуарда?

– И это тоже. Вряд ли кому-то из венгров могло понадобиться его убивать. И если все же его и убили, то свои, – четко произнес Дебрен и встал, охая и стеная. – Подвезти не предлагаю. Меня самого возят, как мешок с… Не будем уточнять.

– Сама доберусь, – буркнула Аграфена.

Глава 24

Почему-то именно сейчас, находясь на кладбище, Груня почувствовала себя особо тоскливо. Светило солнце, небо было абсолютно безоблачным, а вот в душе у нее как будто умерло все. Ее очень подкосила гибель Эдуарда, а о Вилли даже думать было больно.

Аграфена пришла сюда сама, нашла могилы родственников Марка и принялась за работу. Набросок шел за наброском, но что-то не складывалось. Как Груня ни старалась написать портрет живого человека, все равно получался посмертный. Но она продолжала работать, чтобы хоть как-то отвлечь себя от неприятных мыслей.

– Надо же, как мир тесен… – раздался голос у нее за спиной.

Художница обернулась. Перед ней стояла вчерашняя старушка. Сегодня она была в длинной юбке в клетку, в темном жакете, похоже, с теми же засушенными цветами, снова подколотыми к вороту, и в летней панамке из соломы.

– Серафима Дмитриевна? Здравствуйте…

– А я к своему Сенечке ходила. Смотрю – вы или не вы? Значит, судьба нам вновь встретиться. В гости-то ко мне бы не зашли… Кому мы, старики, нужны?

Груня почему-то смутилась.

– Спектакль вчерашний оказался – хуже некуда. Русские артисты не должны так паршиво играть. Какие-то случайные люди вышли на сцену. Неужели сейчас в русском театре такое везде творится?

Старушка, которой не удалось приобщиться к настоящему искусству, по которому она так скучала, тяжело вздохнула.

Груня ощутила укол совести.

– Понимаете, с труппой сейчас не все в порядке. Не везде так, уж поверьте.

– Артисты никакие, спектакля нет… Я была очень разочарована. А что ты, дочка, тут делаешь? – заинтересовалась женщина.

– Да вот, срисовываю портреты с могильных плит. Не спрашивайте, зачем и почему. Просто себя занимаю хоть чем-то…

– А что, писать можно только здесь? – спросила Серафима Дмитриевна.

– Здесь-то как раз не особо и получается. Да только с фотографии, сделанной с могильного памятника, совсем не смогу. Нет жизни в эскизах, в лицах, и все тут, – пожаловалась Аграфена.

Пожилая женщина захихикала.

– Эта фраза особенно странно звучит на кладбище, если только не иметь в виду вечную жизнь. Конечно, жизни ты из них, с этих фото, не вытянешь, – прищурилась Серафима Дмитриевна, буквально вплотную приближаясь к могильным памятникам. – Они же мертвые, тут даже я тебе не помогу, а ведь я в этом деле спец, можешь мне верить.

Груня решила промолчать, что уже знает кое-что о ее биографии. Только подумала: Таня не ошиблась, правильно узнала женщину по имени.

– Я вижу, что они мертвые, – вздохнула Аграфена, – только меня специально вызвали из России их портреты написать.

– Из России? Специально? – удивилась старушка, поглаживая каменный памятник, словно извиняясь перед усопшими за их треп на могиле.

– Да, один человек приезжал в Москву, видел мои работы и захотел, чтобы именно я написала портреты его родственников, – пояснила Груня.

– Человек не любил своих родственников? – уточнила Серафима Дмитриевна.

– Почему вы так решили?

– Ну, тебя позвал… – неопределенно ответила старушка.

– Наоборот, любил. Они его единственной родней были, – не совсем понимала ее Аграфена.

– Значит, он был дилетантом, то есть ничего не понимал в искусстве, – кивнула, как бы отвечая на свои собственные вопросы, Серафима Дмитриевна.

– Нет, он всю жизнь был в искусстве! А почему… – начала было, не на шутку волнуясь, Груня, но старушка ее прервала:

– Ты меня извини, деточка, я не знаю, кто ты по специальности основной, но вижу, что человек в целом хороший…

– Я художник-декоратор, – пояснила Груня, которой нечего было стыдиться.

– Вот! Я не знаю, какой ты художник-декоратор, то есть не видела твоих работ…

– Видели. Вы были на спектакле, пусть и неудачном. Сцена оформлена моими декорациями.

Старушка задумалась, видимо, вспоминая. Наконец оценила:

– А ты знаешь, неплохо. Актеры-то играли из ряда вон, а оформление сцены очень даже ничего. Просто все на сцене было так паршиво, что на декорации никто и внимания не обращал…

– Спасибо. Так и бывает, и когда хорошо играют, всем тоже не до декораций.

Дама нервно потеребила цветы у себя на пиджаке и вдруг заявила:

– А вот портретист ты никакой! Если, конечно, хочешь знать мое мнение…

– Что?

– Очень посредственный портретист, полный ноль. И странно, что пригласили из другой страны именно тебя, хотя тут своих таких художников мешками… Не понимаю зачем? – Серафима Дмитриевна пожала плечами.

– Вот бы вас, например, позвали… В сто раз лучше бы получилось! – съехидничала Аграфена.