Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

Начало не предвещало ничего плохого. За ним прислали генеральский автомобиль. Молодой, с румянцем на щеках, похожий на девушку, штабной офицер с нитевидными усиками проводил его в салон-вагон и любезно просил подождать.

Когда глаза Белопольского привыкли к полутьме, он с любопытством стал осматриваться. Огромный пульмановский вагон был загрязнен донельзя. За длинным столом, заставленным недопитыми бутылками и тарелками с едой, рюмками и стаканами, залитым вином, заваленным оперативными картами и оружием, спало несколько офицеров. Ковры на полу затоптаны и замусорены. На диване, поджав ноги, словно боясь испачкаться, сидел молодой офицер в черкеске — «юнкер Ничволдов», любовница Слащева — Лида, дважды, как говорили, спасшая ему жизнь. Худа, стройна, коротко стрижена. Курила, глубоко и часто затягиваясь.

Николай Вадимович поспешно встал и поклонился ей, но она не пошевелилась, не заметила, быть может. «Ничего не скажешь, пристойная обстановочка, — подумал Белопольский. — И это наши генералы! Чего же требовать от офицеров и солдат?!»

Тот же любезный штабной офицер проводил его в вагон к Слащеву. Желтые шторы с зеркальных огромных окон тут были подняты, и яркое солнце ослепило на миг Белопольского. От неожиданности он зажмурился. Навстречу резко шагнул Слащев — повел безумными, остекленевшими глазами, — с большим ярким попугаем на плече. И сам генерал напоминал попугая: черные с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом белый ментик с желтыми шнурами, низкая папаха «кубанка», немыслимо скрипящие сапоги. Белопольский сделал шаг навстречу — под ногами захрустела, заскрипела, как битое стекло, ореховая скорлупа. Слащев протянул вялую руку. Глаза у него были мутные, светло-голубые. Пытливо посмотрел в лицо. Толкнул ногой стул и, указывая гостю на диван, сказал грозно звенящим голосом:

— Приказываю быть со мной совершенно откровенным. Обещаю: ваша совершенная откровенность не будет иметь никаких последствий. Все останется между нами, — и посмотрел в упор.

И попугай на его плече перестал чистить перья и тоже пытливо нацелился желтым глазом.

— Бог с вами, генерал! — Белопольский, изрядно ошарашенный всем увиденным, заставил себя говорить непринужденно. — Я всегда и во всем откровенен.

— Отвечайте! Что у вас там происходит?

— Где?

— В Думе, в губернской управе — откуда я знаю! Я слышал, решили совдеп устроить!

— Помилуй бог, генерал.

— Значит, и мер пока принимать не следует?

— Избави бог! Вас неправильно информировали. Не поминайте бога ежесекундно, князь. Так... Ну, ясно. В таком случае, чему обязан?

— У вас в поезде имеются арестованные.

— Да, большевики, смутьяны. Я везу их на фронт.

— Помилуйте, зачем, генерал?

— Думаете, расстреляю? Вот и ошиблись! Я велю вывести их за линию наших позиций и отпущу. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть у них и живут, а нас освободят от своего присутствия, — он хохотнул, мертвые глаза блеснули. Попугай на его плече покачнулся, переступил с ноги на ногу. Горбатые крылья были у него точно бурка.

Белопольский понял: участь арестованных решена — их выведут в расход.

— Видели ли вы этих людей? — спросил он.

— Не испытываю интереса!

— Рискую вызвать ваше неудовольствие, генерал, но вас ввели в заблуждение. Вы арестовали не большевиков, а меньшевиков, которые сами борются с большевиками. Но — бог с ними! — ваши люди напрасно задержали и двух членов городской управы. За них я решительно поднимаю свой голос. Этот арест — козырь для наших врагов.

— Послушайте, господин, — в звонком голосе Слащева послышался гневный хрип. — Я требую от всех максимума работы для победы! Ничего вам не обещаю. Кого надо — повешу! Фронт будет диктовать тылу, а не тыл фронту! Я с фронта, и считаю: только потому у нас и остался Крым, что я расстреливаю подлецов. Все! Все!.. Больше ничего сказать не могу. До свидания...

— В таком случае я вынужден буду обратиться к главнокомандующему .

Голубые глаза Слащева стали сумасшедшими, полезли из орбит. Попугай запрыгал, захлопал крыльями, открывал и закрывал, словно зевая, серый клюв.

— Что?! — кричал Слащев визгливо. — К кому?! Хоть к черту! Дьяволу! Идите, исчезните, пока я вас не арестовал! Адъютант! Поручик! Проводите! Не сметь предъявлять мне ультиматумы! Повешу! Дух Керенского возродить задумали? Не выйдет, не дам!

Начиналась обычная слащевская истерика, и адъютант, утратив свою любезность, поспешил проводить испуганного гостя.

Придя в себя, Николай Вадимович вернулся в управу и рассказал о происшедшем. После долгих дебатов было решено все же продолжить защиту коллег и направить подробную телеграмму Врангелю.

Вскоре был получен ответ главнокомандующего: «Вы протестуете против того, что генералы Слащев и Кутепов повесили и хотят еще повесить несколько десятков вредных армии и нашему делу лиц. Я не задумаюсь увеличить число повешенных еще несколькими, хотя бы этими лицами оказались вы, господа губернские деятели...»

Генерал Слащев между тем совершенно успокоился. Он был вспыльчив, но отходчив. Через полчаса он совершенно забыл про земского деятеля, который не произвел на него никакого впечатления. Он не насладился даже его испугом. И только позднее он узнал, что человек этот — отец капитана Белопольского, Андрея Николаевича, известного ему еще и по «ледяному походу», и по многим другим боевым делам, и пожалел, что у боевого офицера такой отец. Слащев посадил попугая в большую клетку, вернулся в салон, приказал разбудить спящих, открыть повсюду окна и навести порядок. А потом доставить арестованного, одного из земских деятелей, за которых просил этот бесстрашный господин, — посмотреть хоть на него, не то продажные писаки опять сочинят сказку, что он не знает, кого и вешает.

Привели арестованного — человека лет за сорок, коренастого, хорошо одетого, державшегося с достоинством и сразу начавшего жаловаться на несправедливость и издевательства со стороны охраны.

Слащев сидел развалившись, почти лежал, курил трубку, пускал в потолок клубы дыма. Спросил мрачно, с угрозой: а почему господин не в армии, не на фронте? Тот ответил, что еще до войны был признан белобилетником, но долг свой перед армией выполняет. Слащев немедленно взорвался, лицо его стало мертвенно-бледным.

— Я сам признан негодным к строевой! А вот воюю, мать вашу так! — кричал он, бегая по вагону, давя скорлупу орехов и отчаянно жестикулируя. — Воюю! За вас, за ваши барыши! За вашу Думу! — Он вспотел, к большому выпуклому лбу прилипли редкие косицы. — В тылу вакханалия! Дебоши! Спекуляция во всех слоях общества! Я же обязан держать Крым!.. Заявляю: бессознательность и своекорыстие жителей меня не остановят! Буду беспощадно карать! Всех! Как пособников большевизма... Мешающих мне сопротивлением! Пока берегитесь! Не послушаетесь — не упрекайте за преждевременную смерть! — Остановился возле арестованного и, как бы вспомнив конкретного виновника вспышки гнева, закончил брезгливо: — Уберите! В Джанкой!

Это прозвучало коротко и безапелляционно, как приговор, как выстрел в затылок. Земский деятель, потеряв степенную уверенность, сник, будто из него враз вышел воздух, и бухнулся на колени, прося гласного разбирательства или хоть сенаторской ревизии.

— Вздор! Чепуха! — воскликнул Слащев. — Тыл никогда не станет диктовать фронту! Ответите по законам военного времени. Убрать!

Слащев дрожащей рукой плеснул себе водки в стакан, булькая горлом, залпом выпил. Понюхал жадно воздух тонкими большими ноздрями, сказал «юнкеру Ничволдову» — Лиде: