Семь столпов мудрости

Хамид Фахри-паша, командующий 48-й дивизией и амманским сектором, думал иначе, а может быть, просто имел такой приказ. Он собрал около девятисот пехотинцев, сколотил три батальона (в январе 1918 года турецкий батальон представлял собой жалкое зрелище) с сотней кавалеристов, двумя горными пушками и двадцатью семью пулеметами и двинул их по железной и грунтовой дорогам на Керак. Там он реквизировал весь местный транспорт, мобилизовал гражданских чиновников для укомплектования своей новой администрации в Тафилехе и вышел маршем на юг, намереваясь захватить нас врасплох.

Внезапность ему удалась. Мы впервые услышали о нем, когда его кавалеристы-разведчики нарвались на наши пикеты в Вади-Хезе, очень широкой и глубокой, трудно проходимой горловине, отрезавшей Керак от Тафилеха и Моаб от Эдома. В сумерках он отвел их назад и нарвался на нас.

Джафар-паша набросал план оборонительной позиции на кромке южного склона большой тафилехской ложбины, предлагая в случае нападения турок сдать им деревню и защищать нависавшие над нею сзади высоты. Это показалось мне вдвойне неразумным. Склоны были очень круты, и их оборона была таким же трудным делом, как наступление на них. Их можно было бы обойти с востока; кроме того, если бы мы сдали деревню, от нас отвернулось бы местное население, которое бы приняло сторону вошедших в их дома оккупантов.

Однако это была руководящая идея – все, на что был способен Зейд, – и около полуночи мы отдали приказ. Вооруженные всадники направились к южному гребню, а караван вьючных верблюдов был отправлен для безопасности по нижней дороге. Это вызвало панику в городе. Крестьяне подумали, что мы уходим (впрочем, так думал и я), и бросились спасать свое добро и жизни. Сильно подморозило, и под ногами хрустел лед. Смятение и крики, заполнявшие мрак узких улиц, были ужасны.

Шейх Диаб не переставая твердил о недовольстве горожан, подчеркивая тем самым величие собственной преданности. У меня между тем складывалось впечатление, что горожане были крепкие люди с большим потенциалом. Чтобы убедиться в этом, я то сидел на крыше своего дома, то ходил в темноте вверх и вниз по крутым переулкам, скрывая лицо под капюшоном плаща, дабы не быть узнанным, а мои телохранители неотступно следовали за мной на расстоянии голосовой связи. Таким образом, мы слышали все, что происходило. Людьми действительно овладел панический страх, но никаких протурецких настроений не было. Мысль о возвращении турок приводила горожан в ужас, и они были готовы делать все, что было в пределах их физических возможностей, чтобы поддержать любого выступившего против турок лидера, который заявил бы о своем намерении сражаться. Этого было достаточно, так как отвечало моему страстному желанию оставаться на месте и вступить в бой.

Я наконец встретил юных шейхов племени джази – Метаба и Аннада, прекрасных в своих шелковых одеждах, со сверкавшим серебром оружием, и послал на поиски их дяди, Хамд эль-Арара. Я попросил его проехать на север от ложбины и сообщить крестьянам, которые, судя по доносившемуся шуму, продолжали сражаться с турками, что мы готовимся прийти к ним на помощь. Хамд, меланхоличный, учтивый, храбрый воин, галопом помчался к ним с двумя десятками своих родственников – это было все, что ему удалось собрать в момент всеобщей растерянности.

Стремительный галоп этой кавалькады по городским улицам явился последней каплей, которой не хватало для того, чтобы страх горожан достиг высшей точки. Хозяйки выбрасывали свои кое-как связанные в узлы пожитки в окна и двери, однако ни один мужчина не проявлял к ним никакого интереса. Крики прыгавших по узлам детей сливались с непрестанными воплями их матерей, а мчавшиеся всадники то и дело палили на полном скаку в воздух, видимо желая подбодрить самих себя. И словно в ответ на это, замелькали вспышки выстрелов вражеских винтовок, высвечивавшие контуры северных скал в истаивавшей перед рассветом черноте неба. Я поднялся на противоположные высоты, чтобы посоветоваться с шерифом Зейдом.

Зейд сидел с серьезным видом на камне, осматривая местность в полевой бинокль в поисках противника. По мере усложнения ситуации он обычно становился все более отрешенным и равнодушным. Меня охватила ярость. Турки, просто в силу здравомыслия их генералитета, вообще никогда не пошли бы на попытку вернуть Тафилех. Это была простая жадность, позиция собаки на сене, недостойная серьезного противника, самое безнадежное дело, которое мог бы затеять какой-нибудь турок. Как они могли рассчитывать на цивилизованную войну, не давая нам шанса сохранить к ним уважение? Их глупости постоянно подрывали наше моральное состояние, ничто не могло заставить наших солдат относиться с уважением к их умственным способностям. Утро было леденяще холодным, а я провел всю ночь на ногах и был в достаточной мере зол и уверен, что они заплатят за вынужденное изменение хода моих мыслей и моего плана.

Судя по быстроте продвижения турок, их было немного. У нас имелось полное преимущество во времени, местности, численности, и мы могли легко нанести им полное поражение, но этого оказалось недостаточно, что приводило меня в ярость. Мы, оказывается, должны были сыграть в навязанную ими игру в малом масштабе: дать им решительное сражение, как они того хотели, и убить их всех до одного. Я мог бы восстановить в своей памяти полузабытые тексты ортодоксальных армейских уставов и пародировать их в ходе операции.

Это было отвратительно, потому что, когда арифметика и география складывались в пользу союзников, мы могли бы не причинять лишних страданий людям. Мы могли бы победить, отказавшись от сражения, перехитрить турок, перемещая свой центр, как бывало в двадцати подобных случаях раньше, но на этот раз скверное настроение и самомнение объединились, чтобы заставить меня не довольствоваться сознанием своей силы, а публично заявить о ней противнику и вообще всем. Убедившийся теперь в непригодности линии обороны, Зейд был вполне готов прислушаться к голосу дьявола-искусителя.

Я первым делом предложил, чтобы Абдулла выдвинулся вперед с двумя пушками для разведки боем сил и позиций противника. Затем мы обсудили следующий этап, и с большой пользой, так как Зейд был хладнокровным и храбрым воином, с темпераментом настоящего офицера. Мы видели, как Абдулла поднимался на другой склон. Какое-то время стрельба усиливалась, а затем с увеличением расстояния постепенно затихла. Его появление подтолкнуло всадников из племени мотальга и крестьян, которые напали на турецкую кавалерию и сбросили ее с первого кряжа, погнали через равнину шириной в две мили и через кряж за нею вниз, по первому уступу большой котловины Гесы.

За этой котловиной располагалась основная масса турецких сил, теперь снова выходивших на дорогу после суровой ночи, когда они были отброшены на исходные позиции. Они вступили в бой, и Абдулла был тут же остановлен. Мы слышали отдаленные раскаты пулеметных очередей, сливавшиеся с гулом сильных разрывов снарядов: артиллерия противника вела беспорядочный огонь. Слушая все это, мы понимали, что происходило, да и хорошо все видели. Новости были отличными. Я хотел, чтобы Зейд сразу же продвинулся вперед, но он, проявляя осторожность, настоял на том, чтобы мы дождались точной информации от командира его авангарда Абдуллы.

Согласно теории, в этом не было необходимости, но он знал, что я не был настоящим военным, и оставлял за собой право сомневаться в моих советах, когда они звучали слишком категорически. Однако я настоял на двух из них и сам отправился на передовую, чтобы составить свое суждение об обстановке. По пути я увидел своих телохранителей, копавшихся в домашнем скарбе, вынесенном жителями на улицы, чтобы впоследствии его увезти, и находивших там много интересного для себя. Я послал их за нашими верблюдами и велел как можно скорее доставить пушки к северному склону горловины.