Семь столпов мудрости

Мне было жалко Авада. Его твердость меня пристыдила. И я почувствовал это еще сильнее, когда следующим утром услышал хромающие шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять свои обычные обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал его в дом, чтобы подарить ему расшитый головной платок в качестве вознаграждения за верную службу. Он вошел, жалкий, угрюмый, выказывая, как мне показалось, робкую готовность к новому наказанию. Мое изменившееся поведение его обескуражило. К вечеру он уже распевал песни, громко разговаривал с товарищами и выглядел гораздо более счастливым, чем когда-либо раньше: как оказалось, потому что нашел в Тафилехе какого-то глупца, купившего у него мой подарок – шелковый платок – за четыре фунта.

Такое обостренное нервозное восприятие нами ошибок другого было столь сильным будоражившим фактором, что я решил расселить отряд и отправился на поиски денег, которые могли нам понадобиться с приходом хорошей погоды. Зейд израсходовал первую долю суммы, выделенной для операции в районах Тафилеха и Мертвого моря, частично на жалованье, частично на продовольствие, а также на вознаграждение победителей при Сейль-Хесе. Где бы мы ни определили линию фронта, нам предстояло рекрутировать и, следовательно, платить за свежие силы, потому что только местные жители разбирались в качестве грунта да и сражались лучше всех других, защищая от противника свои дома и посевы.

Присылку мне денег мог бы организовать Джойс, но в это время года осуществить такое было нелегко. Надежнее было бы отправиться за ними самому и, кстати, более целесообразно, чем продолжать нюхать зловоние разношерстной толпы в Тафилехе. Таким образом, в один прекрасный день, обещавший быть чуть более ясным, чем обычно, мы впятером пустились в дорогу. Мы без приключений доехали до Решидийи, а поднявшись на седловину за нею, оказались под нежаркими лучами солнца. После полудня погода снова испортилась и усилился ветер с севера и запада, что нас очень огорчило, так как мы ехали по голой равнине. Когда мы переехали вброд реку Шобек, пошел дождь, сначала порывами, но потом более спокойно, хлеща косыми струями в левое плечо и словно укрывая нас от главной ярости ветра. Ударяясь о грунт, струи дождя разлетались белыми брызгами. Мы двигались без остановок и еще долго после захода солнца продолжали подгонять своих дрожавших верблюдов, постоянно скользивших и нередко падавших на скользкой грязи долин. Мы делали почти по две мили в час, несмотря на все трудности дороги, и быстрое продвижение было таким неожиданным и радостным для нас, что от одного этого нам становилось тепло.

Я намеревался ехать всю ночь, но на подходе к Ордоху на нас опустился густой туман, словно низкая, окружившая нас кольцом завеса, над которой в вышине, на фоне спокойствия неба, словно клочья какой-то вуали, вились и приплясывали облака. Перспектива, казалось, изменилась, дальние горы выглядели маленькими, а ближние холмы – большими. Мы слишком отклонились вправо. Хотя грунт этой открытой местности на вид казался твердым, он предательски разрушался под тяжестью верблюдов, и их ноги с каждым шагом проваливались дюйма на четыре, а то и пять. Несчастные животные промерзли за целый день пути и наталкивались друг на друга так часто, что их бока были в ссадинах. Они давали нам понять, что делают нежелательную для них работу, борясь с новыми трудностями. Для этого они пробегали несколько шагов быстрее, резко останавливались, оглядывались кругом или же пытались сойти в сторону от дороги.

Мы гнали их вперед, пока дорога не пошла через каменистые долины, с зубчатой линией горизонта. Справа, слева и впереди, там, где их не должно было быть, в глубоком мраке виднелись горы. Опять морозило, и грунт долины обрастал льдом. Двигаться дальше по такой дороге в темень было бы безумием. Мы нашли большое обнажение породы. Под ним, где можно было укрыться от ветра, мы уложили вплотную друг к другу верблюдов, иначе они могли бы просто подохнуть от холода, и улеглись сами, тесно прижавшись к ним в надежде согреться и уснуть.

Однако, по крайней мере, я не согрелся, да и нельзя было сказать, что поспал, а просто задремал, когда мне показалось, что к моему лицу медленно прикасаются какие-то гигантские пальцы. Я огляделся. В темноте кружились крупные, мягкие хлопья снега. Через минуту или две снег сменился дождем, а потом ударил мороз. Свернувшись в плотный клубок, испытывая боль во всем теле и не в состоянии даже пошевелиться, я пролежал так до рассвета. Рассвет этот был каким-то неверным, но все же достаточно убедительным. Я повернулся в грязи на другой бок, чтобы взглянуть на своих людей, завернувшихся в плащи и прижавшихся вплотную к бокам животных. На лицах каждого из них лежала печать безысходного скорбного отчаяния.

Они были южанами, все четверо от страха перед зимой заболели еще в Тафилехе и теперь направлялись отдохнуть в Гувейру, пока вновь не станет тепло. Здесь, в этом тумане, им казалось, что над ними нависла угроза смерти, и хотя они были слишком гордыми, чтобы жаловаться на это, всем своим видом показывали, что то, что они для меня делали, было с их стороны жертвой. Никто из них не заговорил со мной и даже не пошевелился. Я поднял за волосы одного из них и доказал ему, что он все еще способен что-то чувствовать. Поднялись на ноги и другие, и мы пинками подняли окоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был бурдюк с водой, примерзший к земле.

При свете дня горизонт оказался совсем близко, и мы поняли, что нужная нам дорога проходит слева, в четверти мили от нас. По ней мы и двинулись дальше. Верблюды были слишком измучены, чтобы нести на себе груз наших тел (все они, кроме моего, после этого перехода подохли), а грязь в долинах была такая, что мы сами скользили и падали не меньше верблюдов. Однако нам помогал прием, использовавшийся в Дераа: мы широко расставляли ноги и, делая шаг, старались зацепиться за грязь. Таким образом, поддерживая друг друга, мы продолжали продвигаться вперед.

Воздух стал таким холодным, что, казалось, мог заморозить все что угодно, но мы этого избежали. Переменившийся за ночь ветер налетал с запада порывами, сковывавшими наши движения. Наши плащи раздувались как паруса и стаскивали нас с дороги. В конце концов мы их скинули, и ехать стало легче, так как плотно облегавшие тело гимнастерки от ветра не надувались. Направление резкого ветра с дождем и снегом мы определяли по белой дымке тумана, уносимой им через горы и долины. Наши руки онемели до полной потери чувствительности, и ссадины мы замечали только по красным пятнам; тела же окоченели не настолько, и мы часами дрожали под зарядами града, осыпавшего нас с каждым порывом ветра.

Уже подступали сумерки, когда мы, проехав десять миль, прибыли в Абу-эль-Лиссан. Люди Мавлюда разошлись по домам, и нас никто не встречал, чему я был рад, так как мы выглядели грязными и жалкими, как стриженые коты. После Абу-эль-Лиссана дорога была легче: промерзший грунт на протяжении последних двух миль до вершины Штара был твердым, как железо. Из ноздрей наших верблюдов при каждом выдохе вырывался белый пар. После быстрой езды мы скоро увидели в разрывах облаков роскошную Гувейрскую равнину, алевшую цветами, теплую и уютную. Облака эти как-то необычно нависали над котловиной, образуя плоский слой, похожий на свернувшееся молоко и державшийся на уровне вершины, на которой мы стояли. Мы несколько минут с удовольствием любовались этим зрелищем. То и дело от облаков отрывались пучки ледяной пушистой пены, похожей на пену морского прибоя, и опускались на нас. Стоя на краю крутого обрыва, мы чувствовали, как они падают на наши лица, а оборачиваясь, видели, как белая кромка проплывала над зубчатым гребнем, разрываясь в клочья и превращаясь в порошок инея или в струйки воды на торфянистой почве. Налюбовавшись небом, мы спустились ниже и, наслаждаясь спокойным мягким воздухом, направились через перевал к сухому песку. И все же удовольствие оказалось не таким полным, как мы надеялись. Боль от восстановления кровообращения в наших конечностях и в мышцах лица была гораздо острее, чем ощущение при замерзании, при обратном процессе, и мы наконец поняли, что наши ноги жестоко изранены и побиты о камни. В ледяной грязи мы этого не чувствовали, но здешний теплый солоноватый песок разъедал ссадины. Словно обезумев, мы повскакивали на своих верблюдов и, тупо нахлестывая их, устремились в Гувейру. Перемена в окружающей обстановке сделала верблюдов спокойнее, и они благополучно доставили нас домой.

Глава 88

Праздные вечера, в особенности три из них, проведенные под тентами бронеавтомобилей за разговорами с Аленом Доуни Джойсом и другими, не без наших хвастливых рассказов о Тафилехе, доставили нам большое удовольствие. И все же эти друзья, как мне казалось, были несколько опечалены, потому что проведенная вместе с Фейсалом две недели назад большая экспедиция с целью овладения Мудоварой себя не оправдала. Это произошло отчасти потому, что по-прежнему существовала старая проблема взаимодействия регулярных войск с нерегулярными силами, а отчасти из-за ошибки старого Мухаммеда Али эль-Бейдави, поставленного командовать людьми из племени бени атийех, который дошел с ними до воды, скомандовал: «Полуденный привал!» – и просидел там два месяца, потворствуя гедонистским склонностям арабов, которые делали их беспомощными рабами плотской терпимости. В Аравии, не знавшей изобилия и излишеств, мужчины были подвластны обольщению самой простой пищей. Каждый кусок, проходивший через их губы, мог, если они оказывались недостаточно бдительными, превратиться в наслаждение. Соблазнительной роскошью могли стать такие простые вещи, как проточная вода или тенистое дерево, редкость которых и злоупотребление ими часто разжигали их похоть. Это напомнило мне Аполлона: «Отойдите от него вы, люди Тарса, сидящие на своей реке как гуси, опоенные его белой водой!»