Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

И я поплыл на «Марине» в Венецию. Пароход шел по лазурному морю и отбрасывал в обе стороны водяные валы. Я сидел на самом носу и не глядел на пеструю, говорливую толпу туристов; я смотрел на море, слушал его ласковый шум и слышал тиканье часов.

Часы Майки до сих пор висят на цепочке в шкафу, тикают и вызывают в памяти картины минувшего.

Однако хватит уж этих странных воспоминаний!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которую вошла необыкновенная история об императоре, тонувшем в реке Пьяве, и о четвертых часах в шкафу

Толком не знаю, из-за чего тогда заварилась каша. Знаю одно — началось все в Сараеве, а кончилось в Пьяве. В полой воде Пьяве потерпела окончательное поражение покойница австро-венгерская империя. И если бы не удивительно глупая река Пьяве, кто скажет, как бы сложилась дальнейшая судьба войны. Наверное, она закончилась бы раньше — императору Карлу I не пришлось бы тосковать в изгнании на острове Мадейра, а императрице Ците не надо было бы тревожиться, что добродетель мадейрских девушек находится под угрозой. Зато императору Вильгельму II, которого в просторечье звали Вилли, все равно суждено было бы рубить дрова в Дании. Так или иначе, меньше было бы вдов и сирот. И, быть может, люди меньше проклинали бы войну и обоих императоров.

Нет! Не могу себе простить, что я тогда был таким дураком! А дурил я потому, что позарился на вино приходского священника Кристофоро. Патер Кристофоро поверил моему предсказанию, будто война кончится в тот момент, когда в его здоровенной бочке с красным вином будет просвечивать дно. Вместе с последним кувшином его вина закончится последний день проклятой войны!..

Патер Кристофоро был отчаянно скуп и долго размышлял, верить мне или не верить. Но все-таки поверил, после того как я показал ему несколько магических фокусов с картами и извлек из его носа австрийский гульден.

— Ты в сговоре с дьяволом! — заорал он тогда и опасливо перекрестился.

— С дьяволом — не с дьяволом, но, во всяком случае, многое на свете повидал, даже беседовал с духами и умею предсказывать будущее! — сказал я с важным видом.

— Прочти молитву, австрийский пройдоха! — потребовал он, глядя во все глаза, правильно ли я крещусь и не переставляю ли на безбожный манер слова молитвы.

А когда я кончил, патер Кристофоро подверг меня еще одному испытанию.

— Ну-ка, скажи precipitevolissimevolmente, prestamente!

Мы-то ведь разговаривали по-итальянски. За последние несколько лет я научился болтать, как прирожденный сицилиец или вовсе даже как тосканец. Я очень легко усваивал иностранные языки. Патер Кристофоро в похвалу мне даже привел изречение: «lа lingua toscana nella bocca romana», то есть что мое тосканское наречие звучит как бы в устах римлянина. Итак, он подверг меня испытанию — по его мнению, труднейшему. Я набрал полную грудь воздуха, закрыл глаза и, не запнувшись, отбарабанил затейливое итальянское слово precipitevolissimevolmente, которое означает попросту «быстро», иначе говоря, prestamente.

Патер Кристофоро вздохнул с облегчением, но, спокойствия ради, задал еще один хитроумный вопрос:

— Когда ты в последний раз ходил к святой исповеди?

И этим поставил меня в затруднительное положение. Врать я вообще не любил, а особенно противно было врать столь почтенному лицу, хранившему в погребе здоровенную бочку отличного вина, но и правды говорить мне не хотелось. Поэтому я ответил уклончиво:

— Готов хоть сию минуту исповедаться перед вашим преподобием!

Слова мои окончательно успокоили и обезоружили патера. Он мне поверил.

— У тебя честные глаза, австрийский пройдоха! — сказал он еще. — Исповедь мы отставим. Впрочем, мне даже негде тебя исповедовать. Моя храмина обвалилась к чертовой матери, не покарай меня, боже, за такие слова! — И он печально кивнул на разрушенную каменную церковку. В течение нескольких дней итальянские орудия, защищавшие проходы на Удине, вели обстрел этой убогой деревни на Пьяве с звучным названием Вилладжо санто Анджело. То есть Поселок святого Ангела.

Здесь не было ни одного ангела — в поселке остались старики да дети, вечно голодные, побиравшиеся на дороге. Девушки и молодые женщины убежали из деревни накануне австрийского наступления, а мужчины в рядах итальянской армии воевали с проклятыми австрийцами.

— Значит, ты говоришь, что не водишься с чертом? — для верности переспросил он.

— Накажи меня бог, если я вступал в какие-нибудь сделки с нечистым! — сказал я с благочестивой миной. — Значит, не врешь относительно конца войны…

— Провалиться мне, если я вру!

— …и, значит, когда покажется дно моей бочки, войне придет конец?

— Вы это сами сказали, преподобный отец!

— Гм, ничего не поделаешь! — тяжело вздохнул почтенный патер Кристофоро. — Ради блага человечества пусть пропадает мое вино! Но откуда ты знаешь, австрийский пройдоха, что у меня есть вино?

Я ему объяснил, что в ту минуту, когда мадьярский солдат подбирался в погребе к деревянным святым, спрятанным в соломе, а преподобный отец кричал и пророчил ему позорный конец, я понял, что под этими прокаженными святыми спрятана бочка с вином.

Он ничего не ответил и потащил меня в погреб. Мы отодвинули, святых, раскидали солому и с зажженной свечой спустились во второй погреб. Так и есть! Большая бочка!..

Ловко придумано! Погреб под приходским домом имел как бы два этажа. В первом валялась всякая рухлядь, вход во второй был прикрыт соломой, где томились источенные червячком деревянные святые, некогда выкрашенные в яркие цвета, теперь уже поблекшие. Святые в самом деле напоминали прокаженных.

И вот благодаря святым, зарытым в соломе, никто не обнаружил входа во второй погреб. А в тех краях побывало уже столько итальянских и австрийских солдат! Опаснее всех оказались мадьяры. У них был, что называется, нюх! Они могли из-под земли выкопать бочонок с вином, невесть как хитро там запрятанный. А до бочки патера Кристофоро не добрались!

Все-таки один продувной малый из мадьяр не поверил почтенному патеру, будто вино в погребе действительно когда-то было, и было его даже много, но итальянские берсальеры все выдули. Мадьяр стал нахально подбираться к святым в соломе, стерегущим бочку.

— Да отсохнет у тебя рука, еретик несчастный! — кричал священник, размахивая кропилом. — Да сразит тебя первая пуля, богохульник, если прикоснешься к святым.

Мадьяр струсил. А вдруг в самом деле он лишится руки или в него угодит итальянская пуля! И он ушел.

Правда, он безобразно ругался по-венгерски и отмахивался штыком от наступавшего на него разгневанного патера, но в конце концов ретировался.

По долгу службы я был свидетелем этой сцены, так как нес обязанности переводчика на здешнем горном перевале. Отсюда по разбитому шоссе устремились к Удине австрийские войска — готовилось последнее наступление, и по этому же шоссе шли в тыл группы итальянских пленных. И отсюда же начиналась извилистая дорога на запад — к австрийским позициям на реке Адидже и на восток — к Кавалле.