Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Вино было отменное. Ксендз вполголоса напевал торжественный псалом.

Так, не торопясь, вышли мы из лесочка и очутились перед большим зданием санатория, которого не было видно из долины. Дом был окружен парком, а парк огорожен высоким штакетником. В парке сидели на скамейках и прохаживались немецкие офицеры вермахта. Инвалиды.

— Нет справедливости, — вскричал ксендз. — Мы гнили в лагере, наших больных отравляли фенолом, наши люди подыхали в бараках с голоду, а эти сволочи здесь… Вот, видите? Нет справедливости! Нет! Нет! — кричал он все громче и, разгорячившись, стал грозить тем, кто был в парке.

А пока он кричал, я огляделся и увидел на открытой поляне огромное дерево. Может, это была липа, а может, дуб. Впрочем, это не важно. Очень толстый ствол опоясывала кольцом скамейка, выкрашенная в зеленый цвет. На скамейке сидела нежная пара: марокканский солдат из французской армии — очень некрасивый негр с приплюснутым носом и толстыми губами, а рядом с ним типичная немецкая Гретхен, светловолосое, голубоглазое небесное созданье, которое, судя по виду, питается розовыми лепестками и запивает их райской росой. Она была в белом фартучке, грациозная, как лилия, как маргаритка. Негр тискал ее, похлопывал по разным местам и целовал, слюнявя ей лицо и рот, а она жеманничала, как разленившаяся ангорская кошка, хихикала тоненьким голоском и, казалось, млела в его объятиях.

— Тише, тише! — сказал я ксендзу. — Успокойтесь, ваше преподобие, лучше поглядите туда! — И я указал ему на странную пару под липой.

— Вот свиньи! — заорал ксендз. — Хоть бы в кусты спрятались!.. Содом! Гоморра!.. Господи, я их сейчас палкой!.. И это на виду у всех…

— Тише! Не кричите так, смотрите-ка! — Теперь я указал ему на молодого безногого офицера вермахта. Он вышел из парка, тяжело опираясь на костыль, опустив голову, задумчивый, погруженный в свои невеселые мысли. Он направлялся к тому дереву, возле которого Гретхен обнималась с негром. Ксендз затих, словно притаился. Мы оба молча смотрели. Офицер шел медленно, очень медленно. Дошел до дерева и только теперь увидел парочку. Остановился, с минуту постоял, словно громом пораженный, даже протер ладонью глаза, потом повернулся и быстро заковылял назад — к парку.

— Я отомщен! — с удовлетворением прошептал ксендз. — Теперь мы можем возвращаться с легким сердцем.

И мы вернулись в наш пансионат с легким сердцем и с пустыми фляжками, и в этом легком сердце расцветало презрение к немцам.

Теперь, в Бонне наше презрение возросло, а ненависть потускнела. Но окончательно презрение вытеснило ненависть только в Нюрнберге. Мы приехали туда около полудня. И снова наш поезд осаждали толпы детей, девушек, женщин и стариков. И снова они бегали вдоль вагонов, протягивали руки и канючили:

— Bitte, Brot! Bitte, Zigaretten!

Я стоял в вагоне у окна, смотрел на толпу, просившую подаяния, и, хоть в очень ничтожной мере, получал вознаграждение за все лагерные дни. В этот момент мимо моего вагона проходил человек, прилично одетый, уже пожилой, тщательно выбритый, по виду чиновник или учитель.

— Здравствуйте, господа! — сказал он, низко поклонившись.

— Здравствуйте!

— Ваши родные, должно быть, здорово обрадуются, когда вы вернетесь в Польшу.

— Конечно, обрадуются.

— А вы всю войну находились в Бельгии?

— Нет! Всю войну я находился в вашем концлагере в Дахау!

— Ja, mein Gott, mein Gott! [37] Будь проклят мерзавец Гитлер! Скотина! Преступник!

Он извергал проклятия и обзывал покойника Гитлера самыми скверными словами. Исчерпав весь запас проклятий и ругательств, он малость передохнул, а потом с раболепной, скользкой улыбочкой заговорил:

— Знаете что? У меня были друзья поляки, и я точно знаю: поляки добрый народ, благородный народ, великий народ! — Он говорил с пафосом, повышал голос и вскидывал руки, словно упиваясь своими словами. А потом он склонился в позе услужливого кельнера, ожидающего щедрых чаевых, поднес руку к окну, как нищий, просящий милостыни, и смиренно спросил: — Не найдется ли у вас для меня сигарета?..

37

Да, боже мой, боже мой! (нем.)

Тогда я подумал: «Ах ты притворщик!» — и, к моему удивлению, ненависть исчезла, а осталось только презрение. Я даже был ему благодарен за позорящий его жест, потому что появившееся у меня чувство брезгливости имело для меня решающее значение. Ненавидеть может только человек неудовлетворенный, страдающий от сознания своей униженности. Я могу ненавидеть только тех, кто в чем-то превзошел меня — в счастье, успехе, красоте, доблести или даже преступлении, а презираю тех, кто для меня значит не больше чем паршивая крыса, глиста, таракан, раздавленный клоп!..

Итак, я избавился от ненависти, осталось только презрение.

А в концлагере ненависть моя росла, как отравленное семя плевела, посеянное дьяволом. И еще был страх.

Я старался прежде всего избавиться от страха перед эсэсовцами. Внушал себе, что я ничего не боюсь, что умереть — это все равно, что перейти из одной комнаты в другую, как сказал мой молодой друг в Дахау.

Он прибыл в лагерь со смертным приговором. Никто не знал, когда приговор приведут в исполнение. Он тоже не знал. Однако сохранял спокойствие и ясность духа. Казалось, будто он вообще не знает, что его ждет смерть.

— Знаю! — сказал он, когда я его об этом спросил.

— Почему же ты такой спокойный?

— Потому что не боюсь смерти.

— Но как же ты ее не боишься? Ты ведь молодой… — сказал я, хоть и понимал, что это жестоко. Но мы были в лагере!

Он ответил, улыбаясь:

— Для меня умереть — это все равно, что перейти из одной комнаты в другую. На двери — занавес. Труднее всего мне будет дойти до этого занавеса. А там я его раздвину и перейду в другой мир.

— Какой?

— Не знаю.

Я подумал: «Дурак!»

Как-то вечером он пришел ко мне.

— Хочу с тобой попрощаться, Иоахим! — сказал он. А лицо у него светилось улыбкой. Он был красив, спокоен, держался свободно.

Я подумал, что его освободили из лагеря, что приговор отменили. Меня обмануло его улыбающееся лицо. И я в самом деле спросил, не освободили ли его.

— Нет! Я с тобой прощаюсь сегодня, потому что ночью приговор приведут в исполнение.

— Неправда! Откуда ты знаешь?

— Мне сказал по секрету лагерный писарь.

Попрощался он и ушел, а я по-прежнему был уверен, что это неправда и что он ломал передо мной комедию. А может быть, он слегка тронулся, ведь это нередко случалось в концлагере.

Утром, до переклички, я сбегал в его барак.

— Здесь мой друг? — спросил я у писаря.

— Нет! Под утро его повесили! Вешал сам тощий Готфрид Кунц. Он никогда не упустит такого случая. Получил в награду три дня отпуска, не терпелось ему съездить к жене… Знаешь, до войны он был адвокатом в Мюнхене…