Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Груздев перевёл дух.
— Напоминаю, я тогда стремительно входил в моду. Стыдно признаться, но мне льстило, что сумасшедшие девчонки караулят меня у выхода, потом записки, автографы; ну, в общем, то, что называется дешёвой популярностью. И всё это свалилось как-то сразу, за один только год! У меня, мальчишки, была машина, зарабатывать я стал больше профессора и превратился в завиднейшего жениха — это при моей довольно бесцветной внешности! И тогда я встретил её.
Груздев задумался. Семёнов молча на него смотрел.
— Из женщин, которых я знал до и после неё, ни у кого не было такой способности порождать иллюзии, казаться иной, чем ты есть на самом деле. Каждый день она была другая: неуловимое изменение в причёске, в одежде, в походке делало её непохожей
Груздев залпом выпил остывший чай.
— Но вот странная штука, Сергей Николаич. В молодости каждый из нас влюблялся раз десять, но обычно такая влюблённость проходила, не оставляя особого следа; я потом часто задумывался — почему и пришёл к выводу: потому, что она была случайной. Не хватала за душу, возбуждала лишь тело и мозг. Подлинная же любовь — послушайте, подлинная, нешуточная любовь! — возникает исключительно тогда, когда встречаешь суженую.
Груздев поднял кверху палец, повторил:
— Суженую! Раньше говорили — богом данную. Суженую — в этом всё дело! Её случайно не встретишь, эта встреча предопределена, просто рассудочные люди, вроде, простите, вас, не отдают себе в этом отчёта. Так вот, едва успели мы познакомиться, как я нутром понял — суженая… Не потому, что она была так уж красива, и не потому… А, чёрт, разве объяснишь? Ну, бывает у вас так, будто вы кожей чувствуете: что-то должно случиться?! Бывает. Так и я почувствовал…
Груздев безнадёжно махнул рукой.
— За нами обоими уже числилось немало приключений, и поэтому наше сближение вызвало всеобщий и острый интерес. Нам завидовали, говорили двусмысленности, посылали анонимки — богема! Эстрадный омут! Мы сами по себе были образцово-показательной парой для эстрады: я — голос и популярность, она — красота! Рекламная открытка, глянцевая сенсация! Эта пошлейшая эталонность — почему она не испугала меня?
— Вы, наверное, заметили, как я не выношу, когда унижают человека. Так вот, она любила унижать! Отправляясь на гастроли, я засыпал её телеграммами, она их «случайно» теряла. Когда я по десять раз на день звонил ей на работу, подружки слушали наш разговор по параллельному телефону — с её благословения, конечно. Не проходило дня, чтоб один из друзей участливо-фальшивым голосом не рассказывал мне об этом. Так я открыл для себя, что нас притягивают друг к другу противоположные страсти: меня — любовь, её — тщеславие. Страшная штука — тщеславие, чего только оно не вытворяет с человеком! Я стал предугадывать каждый её шаг, каждый поступок — это было нетрудно, ведь женщины, в сущности, единообразны, критически относиться к себе не могут. Она любила не меня, а своё положение женщины, из-за которой потеряла голову знаменитость!
И вот в один прекрасный день, — Груздев покосился на Семёнова, — да, в один прекрасный день, я нисколько не кривлю душой — я заболел, что-то вроде хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал врать: голос не вернётся, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своём соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего моё благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было любое моё недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий пришёл навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была внимательна и участлива — я понимал, что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу — общественное мнение могло её осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошёл навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать — в те дни я ещё не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь
благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдёргивает из этого омута! Да, не буду врать — мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и переехал к бабушке — исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти…Груздев покосился на Семёнова.
— Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки о ней. Тяжёлый сон — и всё. Можете же представить себе моё удивление, когда через несколько лет получил от неё письмо. Как она узнала мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у неё сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она ещё несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.
Груздев обезоруживающе улыбнулся.
— Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привёз мне письмо от бабушки. Она, старая, узнала, что Пётр Григорьевич летит к нам, пробилась через секретаря и упросила лично вручить — вдруг почта потеряет «Гошенькино счастье»!? Вот что было в этом письме.
Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлёк из него две фотокарточки.
— На этой мне одиннадцать лет, — сказал он. — А на этой — двенадцать. Похожи?
— Если бы не разные причёски — одно и то же лицо, — констатировал Семёнов. — И что же?
— А то, что на второй фотографии — её сын. Она встретилась с бабушкой и всё ей рассказала. Шесть лет назад её муж, лётчик-испытатель, погиб, и теперь она хочет, чтобы у нашего сына был отец.
Семёнов внимательно посмотрел на Груздева.
— Зря не рассказали об этом две недели назад, я бы срочно нашёл вам замену.
— Спасибо, но именно поэтому и не рассказал. — Груздев встал, бесцельно прошёлся по комнате. — Мне ещё нужно о многом подумать.
— Не очень о многом. Самое главное вы уже для себя решили.
— Что же? — Груздев вздрогнул.
— То, что все эти годы вы любили её. И больше всего — сейчас, мать своего сына!
— Да, — просто сказал Груздев. — Именно так.
Бармин
Раньше у нас было заведено так: если дежурный выбирал дрянной фильм, то в одиночестве смотрел его от начала до конца. Но сегодня, хотя картину про заблудившихся в степи баранов дружно забраковали, расходиться никому не хотелось: знали, что будут, подкарауливая сон, ворочаться до глубокой ночи на нарах, а раз так, лучше махнуть рукой на традицию и Непомнящего простить.
Любимым временем суток для нас стали вечера, мы допоздна сидим в кают-компании. В светлое время года Николаич не допускал такого нарушения режима, но в полярную ночь полагает это возможным — сам порой изнывает от бессонницы. Я так и посоветовал Николаичу: пусть ребята сидят до упора в кают-компании, всё-таки не наедине со своим ноющим мозгом, а вместе с друзьями.
Обычно для затравки я что-нибудь рассказываю, потом, по закону такого рода общений, кто-то вспомнит: «А вот ещё случай!» — и беседа покатилась до ночи. Веня толкает меня в бок.
— Что-нибудь про Мишу!
Миша — это полуреальный, полувыдуманный персонаж, хирург из нашей клиники, который был бы до крайности возмущён, узнав, что я ему приписываю. Впрочем, я почти ничего не выдумываю, все Мишины анекдотические похождения действительно имели место — правда, случались они с разными людьми, но моим слушателям это совершенно безразлично. Они привыкли каждый вечер получать очередную «порцию Миши».
В кают-компании накурено и тепло. Одни углубились в шахматы, другие читают, третьи азартно играют в «чечево» — разновидность «козла», где каждый сражается только за себя, откуда и название: «человек человеку волк». Проигравший лезет под стол и ревёт ослом (за недостаточную натуральность рёва — повтор), либо кукарекает — на тех же условиях. Словом, интеллектуальная игра, «вторая после перетягивания каната», как говорят ребята.