Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2
Шрифт:
Евсей снял тонкий ремешок и по-хозяйски умело закрутил им супонь. Женщины уселись на бедарку, и Даша стегнула кобылу кнутом. Евсей, придерживая одной рукой спадавшие брюки, другой успел выхватить у Марии смятое письмо; бедарка с громким цокотом покатилась под гору… Женщины, оглядываясь, задорно смеялись.
— Ах вы, черти в юбках! — злился Евсей, усаживаясь на коня. — Это ты виноват, спотыкач проклятый, — обратился он к Буланому, погрозив ему плеткой, — споткнулся на мою голову…
Помахивая плеткой и ругая то коня, то женщин, а то и Хохлакова, Евсей еще долго бурчал. Увидев пылившую ему навстречу автоколонну, он свернул на жнивье и поехал по направлению к видневшемуся вдали полеводческому стану.
6
От этой довольно-таки
Именно этим взглядом, остановившись в полукилометре, он и посмотрел на полевой стан. Перед ним стояли обычные строения — квадратный, похожий на амбар, дом под жестью, два навеса, покрытые черепицей. Вороха зерна, точно на ссыпном пункте «Заготзерно», лежали и под навесом и по всему просторному двору. Возле куч зерна выстроились в один ряд штук шесть веялок, два триера; тут же виднелись огромные весы со столиком, на котором лежали гири и какие-то бумаги; белели невысокие штабеля мешков; с противоположной стороны к стану подъезжали четыре трехтонки…
Ни строения, ни вороха пшеницы с веялками и весами, ни едущие трехтонки не удивили нашего всадника, и он, пожалуй, не остановил бы коня и не предпринял бы столь поспешного решения, если бы испуганный его взгляд не увидел большого количества людей, занимавшихся просушкой и очисткой зерна. Или ему только так показалось, или в самом деле колхозников на стане было очень много, но Евсей, как только взглянул на людей, так сразу и ощутил в теле еще больший приступ лихорадки; долго не раздумывая, он решительно повернул Буланого и, подбадривая его плеткой, торопливо поехал в сторону, заметив вблизи небольшой овраг, поросший курчавым леском.
В этом лесочке Евсей пробыл почти до вечера. Разыскав родник и лужайку, он пустил коня на траву, а сам подсел к воде, вынул из сумки припасенные харчи и решил подкрепиться дорожным обедом, а заодно и избавиться от неприятной дрожи в теле. Перво-наперво он умылся и попил холодной воды из пригоршни, затем снял черевики и сполоснул вспотевшие ноги…
Много часов сидя на мягкой траве и ощущая прохладу, идущую из лесу, Евсей постепенно избавился от лихорадки и успокоился. Теперь ему хотелось еще и собраться с мыслями для того, чтобы предпринять шаг более осмотрительный, но в голове, как назло, было пусто, и только знакомое чувство горечи и обиды не покидало его ни на минуту. Все его злило: и то, что брюки, лишившись пояса, плохо держались на своем месте — их так и тянуло к земле; и то, что приготовленное Марфушей в дорогу сало было слишком пережаренное; и то, что хлеб запылился в сумке и пересох так, что разжевать его было трудно…
«Чертова развалина, лежит там, отдыхает, — мысленно ругал он Хохлакова, — а меня послал «шляться по степи… Это еще хорошо, что поплатился только одним пояском… Куда же мне теперь податься? На тот людный стан? Эге, там, по всему видно, мне не сговориться… Лучше всего ехать к Артамашову. Пусть и сам подпишет да и поможет».
Ему показалось, что ехать к Артамашову и вместе с ним собрать подписи — единственно правильное решение. Поэтому Евсей поспешил закончить обед, сложил оставшиеся харчи в сумку и, кое-как подвязав тонкой хворостинкой штаны, направился к коню, который, надо полагать, никак не ожидал, что его так скоро разлучат с сочной травой…
И вот уже снова, сидя на полстенке и помахивая плеткой, Евсей раздумывал о том, что нужно непременно поехать напрямик через Яман-Джалгинскуго степь и засветло прибыть на поля Усть-Невинской и там, не теряя времени, разыскать Артамашова.
Возможно, такой нетрудный план в тот день и был бы осуществлен, если бы не явилось непредвиденное обстоятельство: на пути нашего всадника совсем случайно оказался добродушный и не в меру словоохотливый старик, какого давно желал встретить Евсей; вдобавок ко всему новый знакомый оказался тоже Евсеем, но только не Гордеевичем, а Фомичом, — такой факт тоже немало обрадовал Нарыжного, ибо с тезкой всегда легче
найти общий язык.Евсей Фомич, невысокий и худощавый старик, с курчавой цыганской бородкой, в соломенной шляпе и в длинной, без пояса, рубашке, похожий на пасечника, исполнял обязанности сторожа на току, где лежала, поджидая автоколонну, не одна тысяча пудов зерна. Старик жил в наскоро сооруженном из соломы балаганчике, имел при себе кудлатую, с распушенным хвостом собаку и одноствольное ружье.
Одному среди степи жилось скучно. По природе Евсей Фомич был разговорчивый, вырос он среди людей и любил продолжительные и задушевные беседы, и вот уже больше недели старик был лишен этого удовольствия. Поэтому, увидев всадника, Евсей Фомич обрадовался и тут же стал подыскивать приличный повод, которым бы можно было заманить к себе незнакомца на час-другой. Меж тем Нарыжный, окинув беглым взглядом вороха зерна, успел заметить не только сторожа, сидевшего с газетой в руках, не только приставленную к плечу берданку, не только пушистый рыжий хвост собаки, трубой торчавший из балагана, но и такую важную деталь, как «Знак Почета» у старика на груди. «Эге, да сторож еще и орденоносец, — подумал Евсей, не отводя глаз от балагана, — вот бы такого человека подцепить для подписи… Надо попробовать, только с подходом и с осторожностью…» После этой мысли всадник взмахнул плеткой и смело направил Буланого прямо на балаган.
Не более как минут через десять Буланый уже пощипывал не очень сочную траву вблизи дороги, не без коварных помыслов косясь на светлые кучи ячменя, а в тени, возле балагана, опершись спиной о сухую и колючую солому, сидели два Евсея и вели неторопливую беседу.
— Евсей Фомич, — сказал Евсей, поглядывая на рыжую собаку, изнывавшую от жары и безделья, — должность у тебя ответственная… Хлеб ежели что — беда! Его надо оберегать, как золото.
— А то как же! — охотно согласился Евсей Фомич. — Сказать, должность хоть и ответственная, но она мне дюже по сердцу. Люблю охранять колхозное добро, привык к этому делу. Все года, еще до войны, работал объездчиком.
— Осмелюсь спросить: а за что пожаловали тебе эту награду?
— За мое объездничество… У нас поля обширные, и, чтобы посевы были в сохранности, требуется острый глаз, чтобы ты все сразу видел. Тут и всякие укосы могут быть и потравы скотом, — есть же такое дурачье, что так и норовит пошкодить чужой хлеб. Так я, бывало, сяду на коня — и гайда по степи, от меня никто не скроется. Ночи не спал, а хлеб сберег. А хлеб в том довоенном году у нас был сильно хороший. Ну, кому давали награду за урожай, а мне за сохранность…
— А почему же это зерно не вывозите на элеватор?
— Выдерживаем кондицию. Обмолот же комбайновый, ну зерно и было малость влажновато. Подсыхало, ворошили его каждый день. Это урожай двух бригад. Ох, и беспокойная бригадирша! В третий раз повезла зерно на пробу… Вот ежели вернутся с хорошим результатом — колонна подъедет, и Евсею больше делать тут нечего.
— Это, случаем, я повстречал не ваших бригадирш? — спросил Евсей, ощутив в теле знакомый озноб.
— На бедарке?
— Кобыла у них такая брюхатая.
— Серой масти? Это они.
«Вот оно куда я забрел, — подумал Евсей. — Тут надо поторопиться, кончить дело с этим сторожем — да и гайда дальше…»
Однако, как начать разговор о том, что его заставило подъехать к этому балагану, он не знал. Снова пришлось заводить беседу о том, о сем, а потом, как бы к слову, спросить, как жилось тезке до коллективизации. Евсей Фомич, казалось, только и ждал таких расспросов и охотно начал длинную повесть о своей жизни, начав ее чуть ли не с детских лет. Особенно подробно он рассказывал о том, как влюбился в дочку богатого казака Кагалдина, у которого служил батраком, и как этот Кагалдин выгнал парубка Евсея из дому, а свою дочку посадил в амбар, как в тюрьму, и продержал ее под замком все лето… Эта любовная история, разумеется, мало интересовала Евсея, но он терпеливо слушал, а день уже подходил к концу, и скоро должен был наступить вечер. Слушать же дальше повествование сторожа у Евсея не было никаких сил, и он начал действовать более решительно.