Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2

— Ты дурная! — не утерпела Варвара Сергеевна. — И чего это я на старости лет стану глупостями заниматься? Да мы что с тобой — однолетки?

— Да это же не глупости, а для того, чтобы люди видели.

— А что мне люди? Если хотят, пусть видят меня такой, какая я есть… без завивок…

— Ну что ж, дело твое, но я так выезжать не могу. Смотри, что у меня под косынкой? Я себе и брови малость подровняю, и прическу сделаю такую, что залюбуешься. Хотите посмотреть комбайнершу Анастасию Вирцеву? Вот она! А как же! Нужно нам не только на работе себя показывать, а и в красе. — Она обняла Аршинцеву за плечи и, не в силах сдержать улыбку, негромко сказала: — А еще есть и другая причина, я тебе скажу по секрету: в этом году я работала на самоходном комбайне, и точно такой же комбайн получил усть-невинский комбайнер Андрей Стародубцев, и этот самый Андрей — это тоже секрет — когда-то ухаживал за мной… Я уже узнала, что он тоже будет на активе, и, конечно, должна я подойти к нему не абы как, а во всем блеске, чтоб у него даже сердце екнуло…

— Ну, это ты сумеешь, — с улыбкой ответила Варвара Сергеевна. — А мне подходить не к кому, так что твои советы ни к чему.

Стемнело, когда Настенька, вволю наговорившись, ушла домой, а Варвара Сергеевна побыла немного в хате и пошла в правление, чтобы повидаться с Татьяной.

20

На втором этаже, где находился кабинет Хворостянкина и куда поднялась по освещенной лестнице Варвара Сергеевна, толпились колхозники, слышались глухие шаги, мужские голоса. Антон Антонович Бородулин отодвинул бумаги, написанные его ровным и красивым почерком, встретил Аршинцеву притворно ласковой улыбкой; даже встал, поднял на лоб очки и, с трудом открывая маленькие, подслеповатые глаза, сказал:

— Милейшая Варвара Сергеевна, туда нельзя, — он кивнул на дверь кабинета. — У Игната Савельевича люди.

— Мне нужна Татьяна Николаевна.

— По партийным делам или по агротехнике? — все так же щуря глаза и притворно улыбаясь, спросил Бородулин.

— А тебе зачем знать?

— Так, из любопытства. — Бородулин принялся писать, прошивая на чистом листе ровную строчку. — Касательно Татьяны Николаевны могу дать точную справку: истинно, она была здесь, но ушла, насколько мне помнится, в гараж, чтобы предупредить шофера. Если тебя интересует завтрашний день, могу дать исчерпывающий ответ: поедете на грузовике, сбор на общем дворе в пять ноль-ноль и ни минутой позже.

В гараже под грузовиком, животом вверх, лежал шофер. На его широкую грудь свисала электролампа, освещая замасленную жилистую шею, выступавшую из замасленного воротника, и мясистый подбородок, густо поросший щетиной. Нажимая обеими руками на гаечный ключ, он багровел и покрякивал.

— Вот из-за Татьяны и чертуюсь ночью под, машиной, — сердито сказал шофер, вытирая рукавом пот на лбу. — Хотел завтра стать на ремонт, а тут н'a тебе — новое распоряжение: надо везти актив… Хотел ругаться с Татьяной, но не смог, и вот буду лежать до утра… Ты тоже в активе?

Варвара Сергеевна не ответила и вышла со двора. Ночь была тихая и прохладная. Со степи веяло ветерком. Ей не хотелось идти в свою хату, боялась, что всю ночь не уснет одна.

«Пойду я к Оленьке. Поговорю с ней, подожду Татьяну, а там у них и заночую…»

Оленька, или Ольга Самойловна, мать Татьяны, и Варвара Сергеевна были ровесницы. Подружились они давно, еще в девичестве. Вместе ходили на вечеринки, вместе танцевали и пели песни, вместе влюблялись и были неразлучными подружками. Правда, Ольга Самойловна вышла замуж намного раньше своей подруги, но и это обстоятельство, хотя немного их и разлучило, не смогло нарушить дружбу. Зато они много лет работали в одной бригаде, были по-прежнему неразлучны, делились своими женскими тайнами. И вот только после войны, оставшись вдовами, они стали видеться редко — одна из них постоянно находилась в степи, а другая на молочной ферме, но привязанность друг к другу и теперь не только не охладела, а сделалась еще сильнее…

И когда Варвара Сергеевна, не постучав, открыла дверь и переступила порог, Ольга Самойловна как собралась укрыть внука, так и осталась стоять у его кроватки с простыней в руках. С минуту они смотрели одна на другую, а потом обнялись, поцеловались и тут вспомнили свою молодость, погибших мужей и обе заплакали. Смущенно вытерев слезы и не зная, что бы такое радостное сказать, они улыбались, и смотрели ласково, и снова обнимались…

— Ой, Варюша, подружка ты моя родная! — говорила Ольга Самойловна, не в силах сдержать слезы. — И где ты там в той степи пропадаешь, и почему мы с тобой не вместе, как бывало… Я так соскучилась, так о тебе много думала, что не знаю, где тебя и посадить и чем тебя угощать… Садись на диван, а я чайку поставлю…

— Да зачем же, Оленька, чай! Нам и без чая будет хорошо вдвоем.

— Нет, уж я тебя угощу — и не только чайком, — отвечала Ольга Самойловна, усаживая подругу. — А я только внука уложила, по хозяйству управилась… Мишутка, ты к нашим разговорам не прислушивайся, а закрывай глазки и спи. — И она укрыла мальчика простыней и снова присела возле Варвары Сергеевны.

Такой дружеский разговор продолжался долго, и только когда на столе появились вишни, сливочное масло, абрикосы, чайник, пчелиный мед, подруги сели ужинать и уже беседовали спокойно: и о том, что вот скоро придет осень и начнутся лесопосадки; и о том, какая корова прибавила удой молока, а какая убавила; и о том, кто поедет на собрание актива.

— Варюша, — сказала Ольга Самойловна, — ты вот едешь на актив, добейся, чтобы нашей ферме дали электрическую дойку.

— Да как же я добьюсь?

— Поговори с Кондратьевым и с Тутариновым. Я слышала, что Сергей Тимофеевич будто и нам планирует те машины, а если б ты еще и поговорила…

— Хорошо, Оленька, я поговорю.

Затем разговор перешел к трудодням, коснулся бухгалтерии, самого правления, и обе женщины сошлись на том, что Антон Антонович Бородулин как секретарь правления старается угодить только Хворостянкину, а то, что и в бригадах и на фермах с учетом трудодней непорядок, его мало беспокоит.

— Я того очкастого Антона Антоновича не ругаю, — сказала Варвара Сергеевна, — потому как всему виной Хворостянкин. Рыба завсегда начинает портиться с головы, вот так и у нас. Ежели б он во все сам вникал, о людях заботился да не гордился… Не пойму, Оленька, как этого не видят в районе.

— Должно быть, все видят, — ответила Ольга Самойловна, наливая подруге чаю.

— Так почему ж он у нас держится? Надо нам тащить его на общее собрание, спросить отчет да и переизбрать. — Лицо Варвары Сергеевны сделалось суровым, она выпила глоток чаю и продолжала: — То был у нас секретарем партбюро Иван Иванович — его дружок и защитник. А теперь на том месте твоя дочка, и, веришь, Оленька, не одобряю я ее действия.

— Почему?

— А чего ж она с ним нянькается? Собралась переделывать его в лучшую сторону… Да разве его переделаешь!

— Эх, Варюша, дочке моей, как я понимаю, нелегко, — заговорила Ольга Самойловна, подперев рукой щеку. — Сама вижу — трудно бедняжке. День и ночь все по колхозу кружится, мальчонку на бегу видит. Приходит домой поздно, уморенная, сердитая, а спать сразу не ложится. Садится за стол и пишет, — а ты думаешь, о чем? Все о Хворостянкине. Две тетради исписала… Я как-то заглянула в ту тетрадку, а там весь его характер списан.

— Это к чему ж такая запись? — удивилась Варвара Сергеевна. — Или об этом верзиле книгу думает сочинять, а может, то все к тому, чтобы характер переменить?

— Про то я, Варюша, ничего не знаю, в ее дела не вмешиваюсь, а только один раз я слышала ее разговор с Кондратьевым. Как-то поздно ночью заехал он к нам, в пылище весь, грязный, тоже уморенный. Умылся, поел, а после этого они почти до утра все о чем-то беседовали. Я краем уха слышала, а только многое не разобрала: что-то у них там свое, — а главное поняла: Кондратьев все научает Танюшу, как ей сделать так, чтобы повернуть Хворостянкина в нужную сторону. «Был же он, говорит, хорошим председателем, а ежели изделался плохим, то мы в том повинны…» Так прямо, без всякого стеснения, и сказал…