Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

В Елютинской радостное и приподнятое настроение было испорчено. И озимые и пропашные в «Кавказе» выглядели намного хуже, нежели в «Эльбрусе», и у Калашника пропало желание чем-то интересоваться и о чем-то расспрашивать. Он тяжело вздохнул, нахмурил брови и пристыдил Черноусова и Ефименко.

— Стыдно и еще раз стыдно, товарищи! — сказал он строго. — Что же вы так запустили хозяйство? Вместо того, чтобы порадовать, вы что делаете? Причиняете огорчение! Нехорошо! Антон Иванович, надо Черноусова и Ефименко повезти к вишняковцам, пусть они там поучатся, как надо вести хозяйство!

— Тарас Лаврович, мы стараемся, — краснея, сказал Черноусов.

— Плохо стараетесь! Очень плохо!

— С зерновыми в этом году уже лучше…

— Где же лучше? Ничего не лучше. Даже стыдно смотреть!

— Мы принимаем меры, — вставил Ефименко.

— Дорогие товарищи! Стране нужен хлеб! — Калашник развел руками, показывая на озимые. — А у вас что? Или вы не умеете выращивать пшеницу? Как член бюро крайкома, я поручаю Щедрову заслушать ваш отчет на бюро райкома и пожурить как следует. — Калашник положил свои молодые, сильные руки на плечи грустно смотревших на него Черноусова и Ефименко, дружески улыбнулся. — Друзья! По вашим хмурым лицам вижу: обиделись. Напрасно! Ведь кто виноват в ваших бедах? Мы со Щедровым? Нет, не мы. Виноваты вы сами. И поэтому обижайтесь на себя. А на меня обижаться нельзя!

— Тарас Лаврович, мы не обижаемся! — дружно, в один голос сказали Черноусов и Ефименко. — Мы даем слово!

— Что для вас, друзья, сейчас важнее всего? — Калашник поднял указательный палец. — Первое — старание, второе — старание и третье — тоже старание. Вам надо работать так, чтобы у вас не было никаких недостатков. Вот тогда не будет ни обид, ни огорчений, и мы с товарищем Щедровым, приехав к вам, вместе с вами порадуемся вашим успехам.

В старо-каланчевском «Октябре» настроение у Калашника снова поднялось. Степан Петрович Крахмалев, отправив секретаря партбюро Русанова и главбуха Столярова хлопотать об обеде на берегу Кубани, сам поехал с гостями в поле и показал им такую тучную и такую густоколосую пшеницу, что Калашник, улыбаясь в усы и радостно поглядывая на Щедрова, сказал:

— Молодцы! Антон Иванович, а ведь в «Октябре» пшеничка не хуже, нежели в «Эльбрусе». — И, обратись к довольному Крахмалеву, добавил: — Спасибо вам, Степан Петрович, вы нас порадовали! Сколько планировали взять с гектара?

— Тридцать шесть! — четко ответил Крахмалев.

— А сколько возьмете?

— Более сорока! — не моргнув глазом, ответил Крахмалев.

— Не торопитесь, Степан Петрович, — сказал Щедров. — Скажите гоп, когда перескочите.

— А мне эта смелость нравится, — сказал Калашник. — Более сорока центнеров с гектара! Что еще нужно?

— Солнышко-то уже где! — Щурясь и прикрывая глаза ладонью, Крахмалев посмотрел на небо. — Тарас Лаврович, как вы насчет того, чтобы отобедать за скромным колхозным столом?

— Как все, так и я, — весело ответил Калашник, улыбнувшись Щедрову. — Как, Антон Иванович? Не откажемся от обеда?

Щедров не ответил.

— Пообедаем на лоне природы, — пояснял Крахмалев. — Домик рыбака в настоящее время на ремонте. Но у нас есть одно укромное местечко близ Кубани. И лес и вода рядом. Так что прошу, поедемте.

Местечко, куда подкатили машины, и в самом деле можно было назвать укромным. Оно находилось в пойме и было примечательно тем, что поросло высокими травами и от людских глаз было укрыто густым, непролазным карагачем. За карагачем, совсем близко, шумела Кубань, как бы располагая к раздумью. Берег отлого уходил прямо к воде.

Выйдя из машины, Калашник сразу же заметил над лесом курчавый, сизого оттенка дымок. Потянул носом и ощутил те приятные запахи, которые бывают только на пикниках, когда шампуры с шашлыком кладут прямо на раскаленные угли. Да, точно, Калашник не ошибся: на поляне догорали два костра. На одном варилась в ведре уха. Русанов, подвязанный фартуком, заправлял ее мелко нарезанной петрушкой и укропом. Второй костер был обложен кирпичом, как стенками, и там жарко полыхали угли. Двое дюжих мужчин, засучив до локтей рукава, переворачивали над углями шампуры, и с румяного, сочного шашлыка на огонь падали и с треском загорались капли жира.

«Внешне все выглядит обыденно и просто, и ничто, кажется, не может омрачить настроения. Меня же охватывает грусть и какое-то странное чувство неприязни ко всему, что я здесь вижу, — думал Щедров, стоя на берегу и глядя на шумно несущийся поток. — Меня не радуют ни хлопоты у костров, ни аппетитные запахи жареной баранины. Противно думать, что все это делается исключительно для того, чтобы накормить Калашника и меня и чтобы мы были сыты и довольны и едой, которую нам предложат, и уважением, которое при этом нам окажут. Только ради этого привезли сюда стол, стулья, посуду, только ради этого обед устраивается не в станице и не на полевом стане, а в лесу, близ реки. Мне непонятно, зачем жарят столько шашлыков и варят целую цебарку ухи и почему Крахмалев так весел и так старательно разрезает буханки, а в воде, остывая, купаются бутылки? Ведь можно было бы накормить нас, скажем, в полеводческой бригаде, где, как известно, варят отличные кубанские борщи, и это было бы и естественно и по-человечески просто. Крахмалев же увез нас в лес, к берегу, как он говорил, на лоно природы, и мы, не возражая, поехали, даже не спросив, ради чего нужно туда ехать и за чей счет устраивается это угощение. И нужны ли вообще такие обеды, а проще сказать — эти ухищренные приемы подхалимов? Неужели подобные мысли беспокоят одного меня и не беспокоят Калашника? Помню, еще в комсомоле он поощрял льстецов и любил, когда подчиненные относились к нему с подчеркнутым уважением. Сам он, как правило, спиртного почти не пил, но любил веселое застолье, высокопарные тосты, и эта черта характера, видимо, не только осталась в нем, но и разрослась, как разрастается сорняк там, где с ним не ведется борьба».

Неслышно подошел Калашник. Обнял Щедрова сзади за плечи, сказал:

— Стоял он, дум великих полн! Что так загрустил, Антон?

— Что-то нерадостные мысли лезут в голову.

— Гони ты их от себя, эти нерадостные мысли! С урожаем-то в районе, теперь я вижу, в общем, неплохо!

— Мысли мои сейчас не об урожае.

— А о чем же?

— Тарас, пока идет приготовление к пиршеству, пойдем погуляем вон по тому прибрежному песочку.

Видно, еще ночью вода убавилась и отошла метра на два. Открылась вдоль берега белесая каемка, идти по которой было мягко и легко, на влажном песке четко печатались подошвы ботинок. От воды веяло свежестью и пахло илом. Калашник и Щедров шли навстречу бурному потоку. Перед ними лежала долина, и по ней, извиваясь и поблескивая, неслась Кубань.

— Так о чем же твои думы, Антон? — Калашник усмехнулся. — Может, влюбился?

— Не могу, Тарас, понять, зачем все это?

— Ты о чем?

— О пикнике.

— А как, по-твоему? — спросил Калашник. — Должны мы сегодня обедать или не должны?

— Пообедать можно без этого… без особого приготовления.

— Согласен, можно. Можно и вообще не обедать. Все можно! — Калашник остановился, посмотрел на отпечатки на песке своих следов. — Но нам, руководителям, нельзя, не годится быть сухарями и этакими аскетами. Не понимаю, что ты увидел в этом обеде такого страшного? Нас хотят угостить шашлыком, ухой и делается это от души, искренне, а мы капризно отворачиваемся да еще и начинаем читать мораль. Этот ты хочешь?

— Мораль можно не читать, но и поощрять подхалимство тоже не надо.

— Зачем же во всем видеть только зло? — Калашник сделал два шага и снова посмотрел на отпечатки своих ботинок. — Ведь низовые кадры у нас неплохие, даже можно сказать, хорошие кадры! Их надо уважать и не показывать свое высокомерие. В данном случае мы обязаны быть демократичными и доступными. К тому же не следует забывать, что мы тоже люди и нам, как говорится, ничто человеческое не чуждо. Необходимо принять во внимание, что наше присутствие на этом обеде принесет и Крахмалеву, и Русанову, и бригадирам удовлетворение и радость. Да, да, не надо бояться этих слов, — удовлетворение и радость.

— Не думаю.

— Напрасно. И не надо, Антон, тревожиться оттого, что мы пообедаем на берегу Кубани вместе с руководителями колхоза, потому что мы ничего плохого не сделаем и свое достоинство не уроним, — заключил Калашник, пройдя еще два шага.

— Видимо, по разному мы понимаем это самое достоинство.

— Тогда я могу лишь сожалеть.

— Тарас, позволь мне уехать!

— Не капризничай, Антон, и не валяй дурака!

— Дело тут вовсе не в капризе, а в том, что я не могу участвовать в этой церемонии. — Худое лицо Щедрова налилось бледностью. — Смотр района, как я понимаю, завершен. Если у тебя есть какие-то пожелания или указания — прошу их высказать. Тут, на живописном берегу, мне делать нечего. А дома меня ждут дела.