Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Антон Иванович, а поглядите на меня без шуток. — Огуренков поднялся. — Как вам кажется мое лицо? Похож я на человека?
— Что за вопрос? Василий Васильевич, да ты выглядишь просто молодцом! — весело сказал Щедров. — И красивый, и мужественный. А что отметина лежит на щеке, так она как раз и говорит, что Василий Огуренков совершал геройский поступок! Дружище, гордиться этим надо!
— Вчера я шел по улице, а ребятишки, верите, останавливаются и смотрят на меня. А мне как-то неудобно перед юнцами.
— А чего неудобно? — спросила Нюся, пунцовея еще больше. — Пусть смотрят. Сам бы рассказал им, что это у тебя за шрамы, как и что было. Чтоб пареньки знали.
— Они все знают, потому-то и смотрят на меня с таким удивлением, — ответил Огуренков.
Щедров
— А как идут дела в районе? — спросил Огуренков. — Антон Иванович, как вам работается?
— Трудновато, — чистосердечно признался Щедров. — Дел-то много, всяких, больших и малых. Сразу все не поправить и не поднять.
— Ничего, Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся. Теперь я уже дома, малость передохну, избавлюсь от палки и включусь в работу. — И Огуренков снова, очевидно уже по привычке, прикрыл ладонью лиловый рубец. — В больнице я пролежал почти четыре месяца. Так что было, было у меня время и помечтать и поразмыслить. Бывало, лежу, за окнами вижу деревья в солнечных бликах и думаю о жизни — о своей «Заре». Ничего плохого не могу сказать о других колхозах, может, там все не так, как у нас. А что произошло за последние годы в нашей «Заре»? Нет, это не мелкое воровство и не случайное преступление. Беда проистекала из того, что Логутенков образовал в «Заре» шайку. Эта шайка стояла во главе колхоза, строила себе дома, воровала колхозное добро — словом, творила беззаконие. И получалось: с одной стороны — колхозники, их много, а с другой стороны — Логутенков со своими дружками, их кучка, а посредине — глухая степа. А для любого руководителя такая стена — это же пагуба, ибо рано или поздно она рухнет на его голову. Так случилось и в «Заре». И когда вы сказали, что я совершил геройский поступок, я подумал: суть вопроса не в геройстве, а в справедливости. Не было бы Василия Огуренкова, отыскались бы другие. Все одно Логутенкова и его дружков вывели бы на чистую воду.
— Василий Васильевич, а как могла возникнуть в «Заре» эта шайка и почему образовалась, как ты выразился, глухая стена между колхозниками и Логутенковым? — спросил Щедров. — Кто в этом повинен?
— Кто повинен? — переспросил Огуренков и с минуту помолчал. — По-моему, повинны два человека: Коломийцев и Рогов. Они не только не пресекали преступные действия Логутенкова и Листопада, а даже поощряли их. Сколько было сигналов, писал не один я, многие писали… А что из этого получалось? Ничего…
«Не было бы Огуренкова, отыскались бы другие… Многие писали…» Почему-то именно эти слова врезались в память, и Щедров мысленно повторял их и в хате Огуренкова, где он пробыл более двух часов, и теперь, когда его «Волга» оставила Николаевскую и снова катилась по Степновскому шоссе.
«Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» А как он хорошо говорил о «Заре», как волновался и как блестели его молодые глаза. «Так поэты читают стихи, — думал Щедров, глядя на качавшуюся, как море, пшеницу. — Он даже встал и, хромая, прошелся по комнате. Остановился у окна, лицо веселое, освещенное улыбкой, даже шрама, казалось, не стало. Говорил о планах «Зари», как о чем-то уже реальном. Чего же я все эти дни гадал-думал, кому быть председателем «Зари»? Кому же еще, как не Василию Васильевичу Огуренкову! Именно ему! Колхозники изберут его охотно, в этом я уверен… «Не было бы Огуренкова…» К счастью, Огуренковы у нас есть, и их немало. В каждой станице отыщутся свои Огуренковы. А Василия Огуренкова сперва необходимо подлечить, что называется, поставить на ноги. Нужно раздобыть ему путевку и послать на грязи в Пятигорск. А после этого хорошо бы направить на курсы председателей, пусть бы малость подучился, а тогда уже можно было бы приняться за дело. А что? Было бы очень хорошо… «Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» Правильно сказано. На Огуренкова можно положиться, товарищ надежный…»
Мысли об Огуренкове не покидали Щедрова до самого Степновска.
Глава 37
Умело,
двумя пальцами Калашник подправил свои молодецкие усы, предупредительно вышел из-за стола и протянул Щедрову руку:— Привет, привет, Антон! Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть! Прошу, садись вот сюда, к столику. Сейчас нам подадут чай. Как ехал? Как самочувствие?
— Порядок, — сухо ответил Щедров. — Ехал нормально.
— Значит, ехал нормально. Это хорошо!
Они сели на низкие кресла возле низенького столика, девушка в белом переднике принесла им чаю с лимоном. Щедров пил чай, поглядывал на Калашника и почему-то именно сегодня впервые видел разную высоту тех должностных ступенек, на которых они в настоящее время находились. Наигранный, веселый тон Калашника, спрятанная в усах усмешечка, покровительственные слова: «Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть», — все эго как бы говорило, что Щедров увидел как раз то, что обязан был увидеть давно, ибо ступеньки, на которых они стоят, — факт весьма существенный, и от него никуда не уйдешь…
«Ценить человека не по занимаемой им должности, а по его уму, — размышлял Щедров, прихлебывая чай. — Сегодня я увидел эти наши должностные различия и понял, что того комсомольского Тасика, которого я знал и любил, уже нет, а есть новый, не знакомый мне человек — Тарас Лаврович Калашник. Как и когда с ним случилась эта перемена? Кто-то из великих сказал: частенько людей портит облечение властью, особенно тех, кто пользуется ею неумеючи, без ума и кто излишне высокого о себе мнения. Увидев нового, незнакомого Тараса Лавровича, я не могу говорить с ним доверительно, по-дружески, не могу рассказывать ему ни о своей работе, ни, тем более, о личном, о моих чувствах к Ульяше, о той радости, которую я испытал, полюбив ее. Мне хочется встать, поблагодарить за чай и уйти…»
— Антон, заночуешь у меня.
— Как ни хорошо ночевать у тебя, а в гостинице, согласись, все же лучше.
— Верно, Антон! — Калашник басовито рассмеялся и похлопал Щедрова по плечу. — Сам испытал! В гостинице нашему брату, командированному, вольготнее! Ведь так, а?
Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, нажал кнопку. Из соседней комнаты тотчас появился Ануфриев.
— Ануфриев, как «люкс»? Тот, что в левом крыле?.
— Все уже изделано! — выпрямившись, ответил Ануфриев, почему-то говоря «изделано». — Именно тот «люкс», что расположен в левом крыле, уже ждет вас.
— Антон Иванович! Вашему шоферу я велел подать машину к подъезду!
Когда Ануфриев ушел, Калашник начал расхваливать своего помощника, и Щедров понимал, что делалось это опять же для того, чтобы еще раз подчеркнуть разницу в их служебном положении.
— Что скажешь, Антон? Четкая работа! Как это он? Все уже не сделано, а изделано! Словечко собственного, так сказать, изобретения. Если бы ты знал, как трудно было подобрать настоящего человека! Сменил троих, потому что у них не было, я бы сказал, подтянутой деловитости и деловой подтянутости. А у Ануфриева все это есть! Об Ануфриеве можно сказать, как обычно говорят о превосходном вратаре: куда бы мяч ни летел, вратарь всегда на месте! — Калашник рассмеялся, пододвинул свое кресло ближе к Щедрову. — Антон, ежели не желаешь ночевать у меня, то хоть приезжай ко мне обедать. А то Нина обидится.
— Не смогу. Дел столько, что, боюсь, и до вечера не управлюсь.
— Может, что-то поручить Ануфриеву?
— Нет, нет, обойдусь.
— Какие же у тебя дела?
— Разные. Сперва побываю у Румянцева, затем похожу по высоким инстанциям с усть-калитвинскими нуждами.
— Моя помощь нужна?
— Благодарю, ничего не нужно… Ты же приглашал меня не для телефонного разговора.
— Вот у меня и поговорим.
Щедров поднялся, давая понять, что ему пора уходить.
— Послушай, Антон, приезжай ужинать, — сказал Калашник, провожая Щедрова до дверей. — Разговор серьезный, нам никто не будет мешать. Как покончишь с хождениями по инстанциям, так сразу и заворачивай ко мне.