Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Та же скромная и хорошо знакомая ему обстановка. Тот же старый диван. Тот же столик с зеркалом, и тот же телевизор на высоких ножках. И так же, как и раньше, убрана кровать, и тот же узенький коврик для ног. Только Маша была не такая, как прежде. Молчаливая, скучная. В домашнем ситцевом платье и фартуке. «Не ждала меня и поэтому не переоделась, скорей всего управлялась на кухне, — рассуждал про себя Рогов. — Может, лепила вареники с творогом. Как вкусно она их готовит! А я как раз голоден как волк. Только вот беда: в ее красивых и всегда таких милых глазах тоска и уныние. И почему так грустно смотрит на меня?»

Желая нарушить тягостное молчание, Рогов уселся на диван, закинул ногу на ногу, улыбнулся Маше какой-то вымученной улыбкой, сказал:

— Милая Маша! Что с тобой? Или не узнаешь?

— Узнать-то узнала…

— Отчего же такая скучная?

— Не от чего быть веселой.

— А вспомни, какой бывала!

— Что вспоминать? Что было, то давно быльем поросло.

— У меня, Маша, неприятности в жизни. Но мои чувства к тебе…

— Перестань, Евгений! — Она прислонилась упругим плечом к дверному косяку и, скрестив под фартуком руки, зло посмотрела на Рогова. — О чувствах заговорил. Да были ли они у тебя вообще?

— Были? Да и как же иначе?

— Уже забыл, как оно было иначе? Хочешь, напомню? — Она с болью, через силу улыбнулась. — Заявился… Как же тебе не стыдно?! В то утро ты бросил с порога, что между нами все кончено. Много я пролила слез, нелегко мне было… Ох как нелегко. Теперь же, когда все выплакано и выброшено из сердца, ты заявился. Зачем? По какому праву? — В ее глазах заблестели капельки слез. — Думаешь, что я снова брошусь тебе на шею? Усажу за стол, как бывало усаживала, накормлю, напою да еще и обласкаю? Нет, Рогов, не жди и не надейся. Той Маши, которую ты знал, давно уже нет…

— Клянусь искупить свою вину. Ты же видишь, я пришел…

— Напрасно трудился, — перебила она. — Я тебя не ждала и приходить не просила!

— Маша, не злись, не надо!

Он приблизился к ней, хотел обнять. Она отстранила его руки.

— Уходи, Рогов! Слышишь? Уходи!

Маша открыла дверь. Рогов взял с вешалки свой плащ, шляпу и ушел, не простившись.

Глава 52

Давно и по-хорошему Рогов завидовал Калашнику. Ему нравилось и то, что Калашник носил красивые казачьи усы и выделялся в Южном крае казачьей одеждой; и то, что Калашник занимал большую квартиру; и то, что у Калашника была домработница — тихая и ласковая Васюта, молодая и лицом похожая на Машу. Нравилась Рогову и устоявшаяся тишина красиво обставленных комнат, и учтивость Васюты, и та любезность, с которой она, открывая дверь, попросила войти:

— Евгений Николаевич, вас ждут…

Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, — сделаю.

Нравился Рогову выходивший в сад балкон — просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! — невольно подумал Рогов. — Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, — думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. — На службе в сапогах и в галифе, а дома — и этот халат, и эти изысканные манеры…»

— Так что, любезный Евгений Николаевич? — спросил Калашник. — Как она движется, расстроенная жизнюшка?

— Плохо, Тарас Лаврович.

— Отчего же плохо?

— Ты же знаешь. Причина все та же.

— Доложи обстановку. Только кратко, так сказать, языком протокола.

— Короче не скажешь: Щедров не отпускает!

— На каком таком основании?

— Без всякого основания. Издевается!

— Кто позволил? — строго спросил Калашник, и казачья хустка загуляла по бритой голове. — Или без позволения?

— Вот именно! — поддержал Рогов. — Бесчинствует!

— Да, кстати, ты слушал доклад Щедрова? — вдруг спросил Калашник. — Сам ты на собрании был?

— Присутствовал один надежный человек. Ему можно верить.

— Вот что, Евгений! Вернешься домой и скажешь своему надежному человеку, что он врет, а если по-нашему, по-кубанскому, — брешет! Так и скажи!

Калашник вышел из-за стола, стоял, спиной прислонясь к ограде, о чем-то думая.

— Евгений Николаевич, я часто задаю себе вопрос: что такое профессия руководителя и с чем ее можно сравнить? — вдруг заговорил он совсем не о том, о чем надо было бы говорить. — Ее можно сравнить с полноводной рекой, на которой есть быстрины и есть затишки. Руководитель — это человек смелый, и он обязан шагать по быстрине. — «Что же скажет мне завтра Дорогой друг? — думал Калашник закусив кончик уса. — И как это понимать: разговор будет и длинный и весьма серьезный».

— Тарас Лаврович, как же мне вырваться из рук Щедрова? — напомнил о себе Рогов. — Надо же что-то…

— На чем я остановился? — спросил Калашник. — Да, на быстрине. Возьмем меня — хвалиться не буду да и не умею. Кто я? Выходец из народа. Мой дед, Игнатий Прокофьевич Калашник, жил на хуторе Соломенном и был сторожем на баштане. Отец, Лавр Игнатьевич Калашник, работал на том же хуторе трактористом. Во мне не ищи показной учености. Ее у меня нет, и слава богу! Но зато во мне живет природный организатор. Евгений Николаевич, ты знаешь меня и можешь засвидетельствовать. Я умею работать и люблю работу. Правильно я говорю? — «Не Рогова следовало бы спросить, а Румянцева, — подумал Калашник. — О чем он будет завтра со мной говорить?»

— Тарас Лаврович, все правильно, и я могу засвидетельствовать, — с грустью в голосе заговорил Рогов. — Но ведь Щедров упорствует… Умоляю, помоги. Возьми к себе, на любую должность. Вызволи из Усть-Калитвинского, выручи из беды!

— Добре, добре, Евгений Николаевич, и помогу и выручу, ибо люблю тебя, как родного брата. — Калашник растроганно обнял Рогова. — Дорогой Евгений, я сделаю все, что от меня зависит, и твое положение изменится. Но это случится не вдруг. Придется малость потерпеть. Как это говорится: терпение и труд все перетрут! Пока оставайся в Усть-Калитвинском. Я не стану забегать вперед и что-то сулить и обещать — сие не в моем характере. Но говорю твердо: в обиде не останешься! Вот поправлюсь, пойду к Румянцеву…

— Сердечное спасибо, Тарас Лаврович! Твое слово, Тарас Лаврович, для меня дороже всего!

— Тут вот еще что, говоря сугубо между нами. — Калашник понизил голос. — За последнее время мы с Румянцевым во многом расходимся, в частности во мнениях о Щедрове. Сам понимаешь, это обстоятельство может усложнить твое и без того сложное положение. Раньше говорить о тебе с Румянцевым мне было легче, нежели теперь. Так что придется, набравшись терпения, долго ждать. Быстро тут ничего не сделаешь.