Семенов-Тян-Шанский

Все, что он видел за эти месяцы, теперь стало далеким, призрачным, почти невероятным. И уже невозвратимым. Он покосился на Кошарова — испытывает ли художник то же, что и он? Но лицо художника было замкнутым и непроницаемым. Крепко стиснув пальцами луку седла, Кошаров смотрел на рыжие илийские воды.

— Грустно, Павел Михайлович?

— Очень, очень грустно, — отозвался художник, не поворачиваясь к нему. — Грустно прощаться с Небесными горами.

— Может быть, больше не придется увидеть их, — сказал Петр Петрович. Ему хотелось найти какие-то яркие и значительные слова для прощания с Тянь-Шанем. Он не нашел их и замолчал.

— Ты что, Петр Петрович? — спросил художник. — Что ты сказал?

— Когда у меня не хватает слов, я вспоминаю Пушкина, — тихо ответил Семенов. — И с Тянь-Шанем прощусь пушкинскими стихами:

Моей души предел желанный!Как часто по брегам твоим бродиля тихий и туманный,Заветным умыслом томим.Как я любил твои отзывы,Глухие звуки, бездны гласИ тишину в вечерний час…

Не дочитав стихов, он повернул коня и поскакал на берег Или.

Глава 18 АЛА-КУЛЬ

Он сидел на кургане у каменной бабы, тупо и незряче глазевшей на Ала-Куль.

С озера дул резкий ветер, незаметно и постепенно усиливаясь. Семенову даже не верилось, что это тот страшный «юй-бэ», валящий человека с ног, опрокидывающий лошадей, разрушающий юрты.

Ветер посвистывал на одной высокой, напряженной ноте, но в посвисте этом Петру Петровичу чудились топот конских табунов, рев верблюдов, треск ломаемых копий, тяжелые удары железа.

Мерещились всадники, скачущие по солончаковой степи, унылые караваны, мелькающие в завесах пыли.

Виделись колымаги и повозки, телеги и разукрашенные кареты, скрипевшие по песчаным берегам Ала-Куля…

Посредине озера возвышалась остроконечная сопка. Сопка называлась Арал-тюбе — Островная гора. Уже восемь столетий с ней говорили цари, монахи, путешественники. Впервые об Ала-Куле упоминают в VIII веке монгольские летописи. Почему же стало известным это голое неприветливое озеро с остроконечной сопкой посредине?

Полчища Чингисхана, хлынувшие на просторы Киргизских степей из Центральной Монголии, сначала достигли Ала-Куля.

Отсюда орды монголов-кочевников расходились на юго-восток и на запад.

Одни шли мимо Балхаша, через Или, Чу, Сыр-Дарью, огибали Каспийское море и обрушивались на юго-западную Европу.

Другие направлялись на запад через Иртыш и Волгу и захлестнули Россию…

За два столетия монгольского владычества берега Ала-Куля видели бесчисленных данников, ездивших на поклон к чингисханидам.

Здесь останавливался на отдых армянский царь Гетум, когда ехал с дарами в Каракорум — столицу чингисханидов.

Католический монах Плано Карпини не миновал Ала-Куля. В своем путешествии он описывает озеро с его огнедышащей горой и неумолимым ветром «юй-бэ». Карпини наивно полагал, что зимою страшный ветер рождается в горе над Ала-Кулем.

Ала-Куль видел и средневековый путешественник Гильом Рубрук. По распоряжению короля Людовика IX он, как посол, отправился в Каракорум, к великому хану монголов.

Долго добирался Рубрук до Ала-Куля. Когда он достиг озера, за его спиной лежали Крым, каракумские пески, Сыр-Дарья и Чу, солончаки Бек-Пак-Далы, горные перевалы Джунгарии. От Ала-Куля через Джунгарские ворота проник он, наконец, в Каракорум.

Через несколько веков после Карпини и Рубруквиса сюда явился Григорий Карелин. Он исследовал и озеро и сопку Арал-тюбе.

После Карелина здесь был Александр Шренк. Он интересовался вулканизмом, но не нашел его следов на Ала-Куле.

Егор Ковалевский и Томас Ульям Аткинсон обошли вокруг Ала-Куля, побывали на отрогах Тарбога-тая, достигли берегов второго огромного озера Зайса-на в поисках все тех же вулканов. Не нашли.

Древние летописи, свидетельства Плано Карпини и Рубрука обернулись легендами. В эти легенды, как в непреложные факты, поверили Александр Гумбольдт и Карл Риттер…

А ветер все так же напряженно посвистывал, сгибая и гоня ковыль к ногам Семенова. Песок осыпал его, неприятно похрустывая на зубах. Низкие облака клубились над зелеными, в злых белых полумесяцах, волнами, поминутно задергивая остроконечную сопку. За шуршавшей стеной камышей укрывался казачий конвой, сопровождавший Петра Петровича. Кошаров с коллекциями и гербариями отправился в Семипалатинск, и Семенову не с кем было поделиться своими размышлениями.

На кургане, около каменного идола, он мысленно проникал в глубину столетий.

Вода, сопка, солончаки, камышовые заросли да угрюмое осеннее небо над ними были свидетелями великих исторических событий. Да, может быть, еще эта «каменная баба» с тупыми глазами.

— И Карелин, и Шренк, и Аткинсон — ученые, достойные доверия, — сказал он себе, спускаясь с кургана. — И все же я должен сам убедиться, что Арал-тюбе не вулкан.

Сопровождаемый неотлучными казаками, он ехал по широкому перешейку, делившему озеро на восточную и западную части. Перешеек, низкий, болотистый, с ржавыми лагунами, был занят бесчисленными стаями диких гусей, крякуш, гоголей, собирающихся к отлету. Кряканье, гоготанье, хлопанье крыльев заглушали постоянный посвист ветра, дующего все в одном и том же направлении. Семенову подумалось, что этот ветер, не прерываясь, дует над Ала-Кулем уже тысячу лет.

Ветер стал особенно сильным, когда Петр Петрович направился к Арал-тюбе. Озеро, занявшее больше двух тысяч квадратных верст, было мелководным. Петр Петрович промок, иззяб, пока вброд добрался до островной горы. Голые порфировые скалы, валуны, щебень. Он взошел на вершину Арал-тюбе. Все те же порфиры в рыжих потеках и трещинах. Никаких данных, говорящих о вулканизме. Он даже почувствовал разочарование. Ему представился старый, с трясущейся головой Гумбольдт, его голубые ожидающие глаза. «Я могу умереть спокойно, если вы привезете мне вулканические обломки». Можно ли обмануть великого географа и человека? Можно ли не сообщить ему горькой правды? Нет! Лучше горькая правда, чем красивая ложь. Наука прощает ошибки, но не терпит обмана.

В конце сентября Петр Петрович прибыл в Семипалатинск, где ждали его Кошаров и Достоевский. Ждали журналы, газеты, письма, новости.

Кошаров благополучно довез все ботанические, геологические, этнографические сокровища. Тарантас, проехавший тысячи верст, был еще крепок и ладен и вызывал в Семенове нежность, словно живое доброе существо.

Художник торопился в Томск. Он передал Семенову свои альбомы с рисунками Небесных гор, обещал прислать в Петербург новые и стал собираться. Милый Павел Михайлович! Он был смелым и верным товарищем, ни разу не пожаловался на тягости путешествия. Петр Петрович расцеловал художника, и они расстались нежно и грустно.