Семейное дело
Шрифт:
– Спасибо за комплимент.
Лера улыбнулась:
– Ты слишком о себе возомнил.
– Неужели? – поднял брови Дима. И попытался схватить подругу за руку: – А ну, иди сюда.
– Сам иди. – Обнажённая девушка подошла к столу и вновь наполнила свой бокал холодным вином.
– Как хочешь. – Ройкин вновь завалился на подушки, бездумно глядя в потолок, и вдруг спросил: – Кстати, ты уже слышала насчёт соседки?
– Агафьи Михайловны? – Девушка догадывалась, что только эта старушка способна привлечь внимание полицейского. – У неё ещё фамилия такая забавная… Не помню…
– Брауншвейг.
– Точно!
– Семьдесят семь лет, – задумчиво продолжил полицейский.
– А что соседка? – поинтересовалась Лера, поднося бокал
– Убили её…
– Убили?! – Девушка поперхнулась. – Что?!
– Убили, – подтвердил приподнявшийся на локте Дима. – Я думал, ты знаешь.
– Когда?
– Сегодня.
– А кто убил? Как?
– Неизвестно, – ответил Ройкин, чуть удивляясь экспрессии подруги. – Её за домом нашли, в переулке. Похоже, кто-то ножом ударил… Да ещё несколько раз… – Опер помолчал, после чего дёрнул плечом: – Что-то много у нас в последнее время трупов.
– Да, – глухо подтвердила девушка, вновь принимаясь за вино. – Много.
Бокал в её руке не дрожал. А глаза…
В глазах тоже не было испуга, но хорошо, что в темноте развалившийся на диване Дима не видел взгляда этих глаз…
Глава 5
Озёрский район, 1941 год, ноябрь
Погода в этом ноябре стояла суровая: снег в начале месяца лёг, мороз тогда же встал, метелило частенько, и выходить из дому без особой нужды желания не было никакого. Да и по нужде – тоже, потому что убивали не только мороз и голод, пришедший вместе с войной, но и немцы, войну на русскую землю принёсшие. Убивали много: за сопротивление, за мысли, за веру, что «Скоро вернутся наши!», убивали по доносам и наветам – желающие послужить новой власти нашлись, не без этого, – убивали просто потому, что нравилось. Немцы охотно позировали на фоне повешенных и расстрелянных, лыбились в объективы и посылали карточки в Померанию и Силезию, украшая обороты сентиментальными подписями: «Дорогая Гретхен, вернусь, когда убью всех русских».
Немцы убивали всех, кого хотели, и потому висящий на ветке дуба труп молодой женщины с табличкой на груди «Партизан» не показался чем-то из ряда вон.
Но напугать – напугал, уж больно неожиданно появился.
– Ой, Господи, Господи, – запоздало вспомнил Бога закоренелый грешник и атеист Свёкла. – Пресвятая Богородица, помоги! А я уж… я уж пожертвую на храм немало… Как-нибудь… Когда добычу возьму…
Вислоносый, весь какой-то дёрганый, угловатый, Никита Свекаев встретил приход немцев на охотничьей заимке, где укрывался от мобилизации в Красную Армию. Не от трусости, естественно, укрывался, а в силу твёрдого убеждения, что дни Советов сочтены, и супротив настоящей европейской силы им не совладать. Вон она какая, сила – вешает, стреляет, насилует, в общем, делает что хочет, а красные… Что красные? Бегут, спасаются, даже Ленинград, свою «колыбель революции», окружить позволили.
Немцы – это сила и крепкая власть, которая пришла всерьёз и надолго. А с их приходом настало время людей ловких и предприимчивых, к коим Свекаев, ничтоже сумняшеся, относил и собственную персону, ни капельки не сомневаясь в своей способности добиться многих благ, став успешным и состоятельным человеком. Надо только ситуацией воспользоваться правильно к вящей своей выгоде и большому хабару.
Вот и шёл Свёкла к усадьбе графской, рассудив, что с приходом немцев персонал санатория, в который обратили большевики старинный дом, разбежался, и ему никто не помешает добраться до вожделенных сокровищ.
Слухи о кладе, что закопала в Гражданскую старая графиня, вот уже двадцать лет будоражили уезд, а затем – район. И когда-то, сразу после учинённого ЧК разгрома, много народу бродило вокруг усадьбы в надежде отыскать запрятанное, да только не вышло. Ни у кого не вышло, однако Свекаев был не простым искателем – знал он секрет, который позволял надеяться на солидный куш. На большой хабар…
Вилась под ногами тропа, в левый глаз путника сверкало вышедшее из-за облака нежаркое солнце. Вообще, с погодой Свекаеву повезло: метель, вроде разыгравшаяся с утра, прекратилась, и морозило не сильно, и поход по лесу больше напоминал прогулку.
Обойдя болото, путник резко свернул в сторону и, проигнорировав шоссе, деловито зашагал берегом озера. Так было быстрее и, самое главное, безопаснее – ни постов, ни патрулей. Часа через два над деревьями показалась маковка Крестовоздвиженской церкви, а ещё через двадцать минут кладоискатель вышел к усадьбе.
Осторожно прокрался к дому, укрываясь за лишёнными зелени, но всё равно достаточно густыми кустами, выглянул и, не сдержавшись, тихонько выругался: во дворе стоял серый немецкий грузовик.
«Приехали!»
Свёкла рассчитывал, что обслуживавший большевиков персонал разбежится и санаторий опустеет, но не подумал, что удобный комплекс зданий присмотрят для себя оккупанты.
«Гады! Кто вас сюда звал, фашисты проклятые?!»
Расстроенный кладоискатель подал назад, но неожиданно замер, услышав повелительное:
– Halt!
Обернулся и едва не наложил в штаны, увидев поднявшего карабин немца. А его напарник – мордастый – держал руки на автомате с прямым магазином.
– H"ande hoch!
«Вот и смерть моя!»
Паника едва не погубила Никиту, однако он знал, что молчать не следует, и попытался объясниться в меру сил.
– Их бин… их бин очень рад!
Вскинув вверх руки, Свёкла медленно выпрямился и натянул на физиономию самую благожелательную и радостную улыбку, выглядевшую, надо отметить, весьма жалко.
– Partizan?!
Вот ещё не хватало! За партизана приняли… Перед глазами мгновенно появилось видение повешенной женщины. Истерзанной. Над которой наверняка поглумились…
– Найн, нихт! – Свекаев испуганно замахал руками. – Я не есть партизан, я… как это… от советской власти пострадавший! Я любить Германия! Я – верный друг Германия… Я есть…
Он кричал, рыдал, заискивающе заглядывал в равнодушные, фашистские глаза немцев, снова рыдал и кричал до тех пор, пока не оказался в холодном сарае.
– Я хочу вам служить! Не убивайте…
И взвыл, когда дверь захлопнулась.
«Расстреляют! За что?!»
Свёкла догадывался, что немецкая власть сурова, не зря же повсюду её враги развешаны, как в Гражданскую, при товарище Троцком, но за собой-то он никакой вины не чуял! Не было за ним ничего! Немцам не мешал, жил своей жизнью, и вот…
«Меня за что?!»
Порыдав, размазывая по небритой морде слёзы, сопли и слюни, Свёкла утихомирился, уселся в углу, дрожа на морозе, а потом принялся ходить по кругу, сообразив, что если сидеть – замёрзнешь. Власть немецкая оказалась не только суровой, но и холодной. Жестокой, как настоящая власть, но, к сожалению для Никиты, жестокой лично к нему.