Семейные тайны
Шрифт:
Присмотреться к Махмуду, тоже нашумел, какой-то закон Гегеля, вроде отрицания отрицания, но путает Джанибек, это не Махмуд. Или количество-качество? или...- забыл! а ведь как зубрили! Да, кстати, а где теперь Махмуд?.. И закон Гегеля, которым он якобы занимается, повлияет на его судьбу: Джанибек уважал людей, некогда сам этим увлекался и даже трагедию сочинил, когда с Расулом в студенческом военном лагере были, "Великан и карлик"; и еженедельно, вроде общественного поручения: "Добрый вечер, дорогие..." И внемлет Махмуду на телеэкране каждый: "эН эН спрашивает, так ли необходимо..." А что? сорняк и есть сорняк! "Но прежде о том, что радует".
"А я думал, академики,- улыбается Джанибек,- восседают на вершине Эльбруса (Хансултанов вздрогнул: откуда? Ах, трепач
Хансултанов рад, что отдохнет месяц-другой; кстати, они с Хансултановым земляки; правда, Зурначиев с Верхней Лахлы, а Хансултанов - с Нижней, и они , вечно интриговали,- не потому ли невзлюбил? И даже родственники, но так и не узнают: к общей прабабке восходят, умыкнута была нижнелахлинцем-ашугом в отместку за что-то, утерянное в семейных преданиях; разошлись потом линии на женскую и мужскую,- тех за крикливость (хоть уши затыкай!) прозвали "зурначие-выми", а этих за распиравшее неведомо почему зазнайство "хансултановыми".
А Расула, чтобы обезопаситься от возможного конкурента, в тупик. Но прежде, чтоб вернулся.
И за то время, пока Расул в своем А любовался в тиши воскресного дня гранатами на голых осенних - две осени!
– ветках, что растут вдоль забора по левую сторону от калитки-будки, где зевает усач, да тревожно вздыхал, думая о Б, где сидит Джанибек,- сводки, запросы, инструкции, к сведению, к исполнению, к размышлению и т. д., куда во как осточертело ездить к Правой Руке, который молча и холодно смотрит сквозь чисто вытертые стекла очков в золотой оправе и губы плотно сжаты, и к Другу Детства, чтоб непременно услышать какой-нибудь анекдот и выказать понимание, хохоча с хозяином, так и кипит в его глазах пытливая хитрость, и даже к ГГ,- грациозен (и гигантоман), хотя никак они с Расулом не пересекаются, ни сват, ни ровесник, ни земляк, и тот каждый раз делает вид, взгляд подвижен и подозрителен,- хочет вспомнить, кто же это к нему пожаловал на поклон?., (прервалась мысль).
Эти визиты!... с пустыми руками нельзя, ибо край плодовый (и плодовитый), а с полными рискованно,- и видеть, как сторонятся собственные родичи из славной династии, ведь чувствуют, что холоден к Расулу шеф (даже собственный племянник уловил!).
Да, пока Расул любовался налитыми, будто медовым соком, плодами хурмы на голых осенних ветках, а перед глазами светится, словно лаком раскрашенный муляж, нежно-розовая пудовая тыква с белесыми полосами на боку, идущими от вмятой макушки до выступающего, как штырь, пупа,- эту тыкву принес ему как диковинку зевающий усач, вспомнив при этом свою "покойную бабушку" и как она приговаривала: "Не спи, тыква, в огород заяц притопал!" Расул щелкал пальцами по гладкой кожице непомерно огромной тыквы, и она гулко отзывалась полым нутром: крупные белые семечки в запутанных волокнах Лейла, бывало, аккуратно выскребала столовой ложкой... (и снова мысль прервалась: это часто теперь).
Но Лейла теперь далеко, лишь он да этот самый усач, и тыква, которую ни подарить, ни съесть, он вернет ее тому же усачу, в дар его большой семье.
А тем временем, пока Расул торчал в глуши, старые друзья в Ц, все более недоступном,- прошло уже две осени!
– двигались: кто быстро вознесся, а ведь некогда в одной комнате с ним сидели, - Расул узнал и изумился, кто бы мог подумать? кто проскочил через ряд ступенек, а кто медленно, но неуклонно ползет, а кто-то далеко-далеко, вот кому хорошо! зацепилась мысль, и эти белесые полосы на огромной тыкве ожили меридианами на земном шаре.
Что? Не магистральный путь? Уход в сторону?.. Лейла взорвалась, когда стал он рисовать перспективы, не столь престижные, разновидность, дескать, ссылки,короткое свидание с женой в Б, ни за что не приедет в его глушь: "О чем ты думаешь?! Посмотри
на себя в зеркало!"А ведь и туда, в его глушь, в конце кондов поехала, хоть и "ни за что!" и прочее. И не вырвать у нее признанья, что эта ее поездка к мужу из-за звонка Асии, в котором сквозил упрек, никто-де не изведал чувства любви, со слов Ильдрыма, который "явился ночью к ней". И еле сдержалась, чтоб не отрезать: "Оставь нас! не лезь в наши дела! мы устали от тебя! одна ты святая, а мы грешные!.."
И специально приехала, чтоб доказать, - но кому?
– что вышла замуж по любви, и это именно так, а не иначе!
О бегстве отсюда никому ни слова: может сорваться. Разве трудно помешать? Только бы захотеть, и сочинитель отыщется, чтобы настрочить куда следует, а пока разберутся, что к чему, то да се, и время, смотришь, упущено (поезд ушел).
Как давно это было: первый отъезд, пышные проводы... А теперь - побег. Чистое везение: а ведь старый друг, с. которым в одной комнате сидели, мог палец о палец не ударить, поможешь - и сам погоришь за то, что помог!
Но вот свершилось: вырвался из тупика!
И вспышка ссоры с Айшой, выплыло наружу все, что копилось: назло родичам! (?) А они при чем? Айша избегала встреч, чтоб Джанибека не разгневать, а свояки выжидали: кто кого? убежденные, что песня Расула спета (а как помочь?).
"Руки у вас коротки. И никто уже не помешает. И не забывай, что вы не аранцы!
– Айша побледнела: так рисковать! И еще: - А знаешь ли ты, что способный организатор, как ты изволила меня характеризовать, был главным конкурентом?! (и мог стать Джанибеком). Кто знает, может, ваш Расул снова... А! бог с вами, зла я вам не желаю!.." - И не рад, что вступил в спор.
"Ты не очень воображай! Отрезали Асию и "уфф" не сказали, а она наша кровь, можем и тебя отрезать!"
Удивительное дело: Асия не казалась обделенной, не какой-то отрезанный ломоть или отколовшийся осколок, уверенная, полная сил. "Не могу без дел!" - и тут же ушла и вскоре - где достала?
– вернулась со свежей бараниной. "А теперь я вам такое жаркое натушу!.." - картошки не оказалось. "Мы в деревне уже попробовали молодую,- досадовала, что не привезла,- пока есть, а скоро и этот участок,- махнула рукой,- пойдет на нули",- снова выскочила, рынок рядом, быстрая, куда Лейле до нее? Да, была рабочей, стала сельским тружеником. "А у Ильдрыма,- напомнила,- все наоборот: был колхозником, стал рабочим". Хотел поправить ее: не стал, а был,- но разве Асию переспоришь? А она уже Лейле: "Не обиделась за мой укор?"
"Какой?" - удивилась та. У Асии это всегда: сначала разрушит, а потом жалко. И вспомнила дни, когда сестры были вместе и никаких путей-дорог, все дома, жив отец, никто еще не упорхнул.
А у Расула неотвязно: как было бы иначе, если бы он, а не Джанибек? И, будто споря с собой, невпопад: "Ну и что? Ведь держимся! не развалились!" А на ком держимся? И мысль, вспыхнув, погасла, вернее, не осталось и дня, чтоб продумать линию Асии и Ильдрыма, вытянуть ее, сделать стержнем. Очевидно, о том же: а как бы было иначе?..
А с Айшой Расул еще поговорит перед: "Ну, сядем на дорогу!" И Марьям, а прежде мать Расула Месме, как Лейла с Расулом выйдут, выльет им вслед воду на счастье. Но выскажется не все, что у них накопилось, проводы ведь, к чему старое ворошить?
Пир не пир, а речи были, вернее, короткие напутствия свояков, объятия -поспешны и горячи, а души и уста скованны, Аскер звонил, сожалеет (он в Доме творчества в Ялте, и только что кинолюбитель заснял его на пленку: с дамой сердца он поднимается по ступенькам), а у Махмуда пробная запись, и он заскочил на минутку, Хансул-танов увлекся, командуя: "Встать! сесть!.." - и ворвался шумно, удачливых любит, ибо сам удачлив (и грозен, но лишь Асию боится; инстинкт), и тут же трусливо бежал, как ее увидел, душно стало, Айна обнималась с Лейлой, Зулейха прижалась к сестре и расплакалась, Алию то в жар, то в холод, смотря по настроению Хансултанова, и смущенно помалкивают дети, даже Агил, пора сдерживать эмоции, уже студент, а Бахадур чуток: запомнить! чувствует, как и Агил, тревогу.