Семейный архив

Но главное наше удовольствие связано было с «общением» с ребятами и Сашкой... В каком-то смысле они уже сделались «американцами», и когда я читал привезенные в Нью-Йорк свои рассказы, Мариша морщила носик и отводила в сторону глаза. Как-то я припомнил засевшую у меня в мозгу фразу критика Аннинского — по поводу того, что моральный, нравственный поступок всегда бывает в ущерб тому, кто его совершает... Мариша встретила мои слова весьма суровой гримаской, сказав, как бы про себя, что для нас это было «всегда так....» Но не придавая особого значения нашим «идейным разногласиям», и Аня, и я после кливлендского одиночества испытывали радость — оттого, что ребята — тут, рядом, не за океаном... 

28

Между прочим на Лонг-Айленде произошла история, с виду незначительная, но в дальнейшем послужившая мне сюжетом для маленькой повести «Котик Фред».

Если коротко, то суть ее такова.

У ребят был кот, которого — все трое — очень любили. Когда ребята уехали, на кота напал опоссум и перегрыз ему горло. Я не сразу заметил это, а когда увидел у кота на шейке рваную рану, из которой сочилась кровь, мы решили, что необходимо что-то предпринять, и повезли беднягу в госпиталь для животных. Врач осмотрел кота и сказал, что существует два варианта: один — «усыпить» его... (У Сашки глаза сделались жалкими, обескураженными, но в них, на самом донышке, таилось жесткое «нет»...) или же сделать операцию, зашить рану... Это будет стоить триста пятьдесят долларов. Аня переспросила: «Сколько?..» — и когда врач повторил эту цифру, снова не поверила ушам. Она побледнела. Потом лицо ее приняло землисто-пепельный оттенок. Она прислонилась плечом к стене — ее качнуло из стороны в сторону, она боялась упасть... Она сказала, что у нас нет таких денег, и объяснила, что ребята, хозяева кота, в отъезде... Врач сказал, что это не имеет значения, они приедут и расплатятся... Аня горестно посмотрела на Сашку и согласилась на операцию.

Операция прошла удачно, как сообщили нам по телефону, однако необходимо в послеоперационный период продержать кота несколько дней в госпитале, при этом каждый день стоит 50 долларов. Если ждать приезда ребят, чтобы они расплатились за все, должно пройти еще недели две, сумма получается изрядная... Необходимо взять кота домой. Но при этом нужно уплатить — и за операцию, и за содержание в госпитале в течение нескольких дней... А где взять деньги? Около тысячи с гаком?..

Мы принялись звонить нашим немногочисленным нью-йоркским знакомым, но по разным причинам ничего не смогли добиться. Мы протелефонировали Володе Миркину в Кливленд, чтобы он прислал нам на необходимую сумму мани-ордер, а когда мани-ордер был получен, оказалось, что без счета в банке получить по нему деньги отнюдь не просто... Случайно в сумочке Мариши обнаружились банковские карточки, Аня позвонила в банк, рассказала всю нашу злополучную историю, над нею смилостивились... И в кошачий госпиталь, перед тем, как взять кота домой, была перечислена положенная сумма более тысячи долларов...

Я опускаю подробности, которые придавали сюжету с котом более запутанный вид. Опускаю, поскольку дело не в них, а в том отношении к домашним животным, кошкам и собакам, которые здесь, в Америке, являются полноправными членами семьи.

Впрочем, когда наши ребята вернулись, приключения с котом их ничуть не озадачили, они отнеслись к этому, как к норме. 

29

В моем архиве сохранился номер газеты «Ритмы Кливленда», издававшейся в «Джесесси». В этом номере был напечатан мой очерк о человеке удивительном, нашем соседе. Вот он, этот очерк... 

А ЧУДО РЯДОМ, НА СЕДЬМОМ ЭТАЖЕ...

Я хочу рассказать об Иосифе Суркине. Мы живем в одном доме. Когда в ответ на звонок я поднимаю трубку, раздается негромкий глуховатый голос:

— У вас не найдется свободной минутки?.. Я попросил бы вас зайти...

Пока я жду лифта, пока иду по коридору к двери, на которой значится «708», я успеваю подумать о многом. Собственно, не подумать даже, а задать самому себе вопросы, на которые не знаю ответа.

Разве любой, большой или маленький талант — не загадка?.. И разве не загадка Иосиф Суркин, к которому я иду?.. Хороший человек, мягкий, добрый, с голубыми, то мечтательными, то улыбчивыми, то цепко наблюдающими глазами, но в общем-то человек и человек, ничего особенного. И вот однажды он звонит и с каким-то даже испугом в голосе произносит: «Прошу вас посмотреть, что у меня получилось...»

На балконе у Иосифа, на заляпанным глиной столе я вижу небольшую, вершка в полтора, фигурку: развевающаяся одежда, взлохмаченная, падающая на грудь борода, поднятые в благословляющем жесте руки... Моисей. Перед ним — толпы людей, идущих по дну Красного моря, позади — грохот фараоновых, пустившихся в погоню колесниц... Колесниц нет, как нет и народа, пересекающего пустыню, но, глядя на глиняную фигурку, я все это вижу, слышу...

Когда это было?.. Год назад, возможно чуть больше. Потом рядом с Моисеем (первой, во многом еще наивной пробой сил) встал еврей, прижимающий к груди свиток Торы, затем — Стена Плача с приникшей к ней головой молящегося. Кажется, это не мертвые камни, которым тысячи лет, он слышит, как в них стучит, бьется бессмертное сердце древнего народа, струится его многострадальная кровь... А вот — трое, читающие Книгу Книг: три еврея, три человека, вынырнувшие из потока ежедневной суеты, внимающие голосу вечной мудрости: не сотвори себе кумира... Не убий, не укради... А вот и совсем иные характеры: продрогший на ветру мальчонка, торгующий папиросами (помните: «Купите, купите папиросу.,.»), вот жители местечка с колоритными лицами и жестами, они обсуждают новость о готовящемся ли погроме или о том, что их сосед собрался в Америку... А дальше — музыканты, скрипачи... Ах, что бы там ни случилось, а ты, скрипочка, играй, плачь или радуйся, печалься или смейся — только играй, живи, не умирай, не поддавайся тем, кто жаждет растоптать тебя, разбить, заставить замолкнуть...

Откуда это взялось? — думаю я. — Пусть пока это всего лишь работа любителя, дилетанта, не знающего ни школы, ни ученья у мастеров... Другое интересует меня. Какие нити соединили с Моисеем, Торой, Стеной Плача, Скрипачом, волшебно взлетевшим на крышу и там, посреди неба, наигрывающим свою вечную песенку, — его, Иосифа Суркина, который и всю-то жизнь вспоминал о своем еврействе, может быть, лишь когда заполнял в анкете пятую графу?.. Он и к Библии-то прикоснулся, кажется, только в Вене, по пути в Америку, приняв подарок еврейской общины, с которым не расстается с тех пор... Почему, почему, почему?.. И почему началось для него все с Моисея, с Исхода?.. Не потому ли, что и сам он в свои шестьдесят пять пережил свой собственный Исход из другого Египта?..

Где, когда почувствовал он себя евреем?.. Тогда ли, когда, по пути на фронт, в Киеве узнал — не из газет, а от очевидцев — о Бабьем Яре?.. Или на фронте — на Висле, под Берлином, в Праге — там, куда его, лейтенанта, командира взвода зенитчиков, бросала война и где он заглянул в горящие огнем ненависти глаза злейшего врага еврейства — фашизма?.. Или когда, вернувшись с победой к себе в Киев, узнал вдруг, что евреи теперь числятся на особом счету: не защитники государства и его строители, а — космополиты, продавшие свою родину... Или когда, женившись, уехал с молодой женой Изабеллой в Магадан и там, работая скромным экономистом, снова столкнулся с режимом, загнавшим в лагеря миллионы людей, искалечившим миллионы судеб и евреев, и русских, и кого-кого там только не было... И еврейское, особенно отзывчивое на человеческие страдания сердце отозвалось и на этот раз... Не знаю, не знаю... Но откуда у него, жителя Киева, этот ни с чем не сравнимый, трогательный еврейский колорит?.. Где и что видел он подобное? Может быть, то был его дед, Беня Суркин, огромного роста, сильный, прочно на земле стоящий человек, переживший и погромы, и революцию, и петлюровщину?.. Или поселок, в котором жили одни евреи — и пшеницу сеяли, и сады разводили, и огороды сажали, а маленький Иосиф приезжал туда летом, к бабушке и дедушке — по линии матери — под Кривой Рог?.. В те годы американский «Джойнт» вкладывал значительные средства в организацию еврейских земледельческих поселений на Украине, в Крыму, присылал машины, зерно, породистый скот... Или то был отец Иосифа, человек тихий, самоуглубленный, призванный в армию в начале войны и погибший немного спустя?.. Ах, кто знает, где оно дремлет и когда проснется — наше еврейство?.. Но в какой-то миг оно пробуждается — у одного, когда в лицо ему бросят «Жид!», у другого, когда увидит он полотно Шагала, у третьего, когда он вглядится в знакомые и незнакомые черты на старинных, случайно сохранившихся фотографиях...

И вот Иосиф — здесь, в Америке, у него большая, дружная семья, все работают или учатся, осваивают американскую жизнь. И самая младшая в семье — Эсенька, правнучка, еще недавно только-только научившаяся лепетать по-русски, теперь уже чуть-чуть лепечущая по-английски... Дедушка — нет, прадедушка! — слепил для нее из пластилина собачку, что-то еще... И ощутил, что пальцы его тянутся к глине, что им приятно чувствовать ее податливость и прочность, что она, глина, моментами начинает жить, принимать форму... И руки, пальцы вступают с нею в таинственный, обоюдо-радостный контакт... Она слушается, она поддается, она понимает с полуслова... Как не поймет, может быть, самый близкий друг...

Не за горами день, когда ему стукнет 70. Он лепит. А я, как и многие из тех, кто видел его работы, думаю: откуда что берется?..

В чем загадка искусства, как ее разгадать, объяснить? Впрочем, надо ли разгадывать чудо, без которого нет искусства?..

...Обо всем этом я размышляю, пока жду лифта... Пока иду к двери, за которой... Не знаю, что меня ждет за ней на этот раз. Библейский пророк? Местечковый мудрец? Или наш брат, эмигрант?

Я останавливаюсь у двери, стучу и, услышав негромкое «входите», перешагиваю через порог...

Глава двенадцатая

ПУТЕШЕСТВИЕ В ИЗРАИЛЬ

1

Я говорю: «путешествие», а не просто «поездка»... Это слово — «путешествие» — куда более значительно, торжественно и куда больше соответствует роли, которую сыграл Израиль в моей жизни.

Я писал об Иосифе Суркине, однако теперь тот же вопрос задавал самому себе: когда, с каких пор ощутил я себя евреем?..