Семейный архив
Шрифт:
Самым поразительным в Нью-Йорке был дом, вернее — квартира Едидовича. Старенький, за 25 долларов купленный стеллаж, забитый книгами; диван, покрытый пледом с вышивкой, изображавшей Неву и ее легко узнаваемые берега; на телевизоре — каслевский, отлитый из чугуна Дон-Кихот, такой же, как у меня; вторая, столь же тесная комнатка, с кроватями и компьютером — все вместе: и спальня, и рабочий кабинет. А на стене — типичный, только увеличенный портрет дедушки: открытое лицо, крепкие скулы, ясный, широкий лоб, небольшая бородка — и смотрящие прямо, в упор умные, серьезные глаза...
Посреди американской роскошной мебели, широченных диванов, изысканных светильников, посреди купленных на гаражах за бесценок вещей—бесчисленных
Здесь я узнал, что Володя в 1943 году, когда ему исполнилось 18 лет, пошел добровольцем в армию. Служил в зенитных частях на берегу. Немцы совершали пикирующие налеты на батареи, зенитчики бежали в укрытие и кто куда, командир же батареи расстреливал бегущих из пистолета... Потом Володя 21 год служил на флоте на Дальнем Востоке.
Не так давно зашел он в редакцию английского «Форвертса». Редактор сказал ему, что их редакция получает в качестве субсидии три с половиной миллиона долларов. «Русский» «Форвертс» получал несравненно меньше... «Мы для них чужие», — произнес Володя с грустью. Что до меня, то, вспоминая наш сборник и Еврейскую Федерацию в Кливленде, я чувствовал то же самое...
Едидович, уже за столом, с яростью набросился на ортодоксов и рассказал, как один из них, весьма уважаемый человек, заказал в «русском» магазине свинину и, чтобы все это происходило не на виду, велел принести заказ к себе в машину... Володе отвратительно было любое лицемерие, другое дело — искренняя вера... Ее он ценил и уважал.
Мы говорили об Израиле, о России, о разных-разностях, и во всем я встречал полное сходство с моими оценками, включая и Березовского, о котором Едидович не мог говорить без отвращения. Аня говорила о Руцком, воевавшем в Афганистане, а потом возглавлявшем защиту Белого Дома, и о генерале Рохлине, чьи части первыми вошли в Грозный — его офицеры по какой-то неизвестной причине были арестованы и уже три года находятся в тюрьме, а жена Рохлина обвиняется в убийстве мужа... Темное дело, которое и не думают распутать, прояснить...
Между тем, пока шел застольный разговор (давно я не ощущал такой близости в эмоциях и мыслях), мне вспоминался единственный «ресторанный» юбилей, на котором довелось нам присутствовать: здесь было человек сто пятьдесят, не меньше, особо выделялись грудастые, животастые, жирнозадые женщины, увешенные золотом, лоснящиеся самодовольством, да и мужчины не слишком отличались от них, напротив нас сидел — нет, восседал — некто в распахнутой на груди рубашке, с толстенной золотой цепью на шее, он потребовал для себя какой-то особенный коньяк и пил его в одиночку, перед ним заискивали, лебезили... Нам объяснили: он владелец бензоколонки. Но суть не только в этом веселившемся, отплясывавшем под «Хава-нагилу» обществе... Люди, куда более интеллигентные, осведомленные в политике, в разного рода искусствах, в литературе, истории и т.д., падали ниц перед Америкой, перед бесчисленным количеством предлагаемых в магазинах сыров, специй, колбас, деликатесов, стремясь забыть о своем прошлом, о России, или испытывая к прежнему «месту своего обитания» только ненависть и отвращение... Зато Израиль... О нем были рады поговорить — в застолье, исполненные сочувствия к его защитникам и ненависти — к арабам, при этом уписывая за обе щеки невиданные прежде еды, запивая их невиданным прежде питьем...
Я вспоминал обо всем этом и думал: что нужно этому худощавому, невысокому, болезненного вида человеку?.. Откуда в нем эта неистовость, этот жар, когда говорит он о своем народе, откуда эта любовь-страдание, когда речь идет о России?.. Он мог бы спокойно жить, писать мемуары, проводить время с детьми
и внуками, тем более, что у него не слишком-то здоровое сердце, ему недавно вставили шесть тончайших трубочек в сжимающиеся сосуды, чтобы помочь свободной циркуляции крови... Но нет, что-то мешает его спокойствию, что-то порождает в нем острую боль за народ, перетерпевший и разгром Второго Храма, и изгнание из Испании, и ужас германского Холокоста, на который равнодушно взирали культурнейшие народы Европы и Америки, исповедующие христианство, гуманнейшие заповеди своего Учителя... Почему ему стыдно — за пороки своего народа, в которые, поминая Березовского и прочих олигархов, другие тычут пальцем?.. Почему дороги ему тысячелетние черты благородства, великодушия, мудрости, готовности к жертвам — ради одной только воли к свободе, избавления от многоликого, принимающего разные формы рабства?..Я сидел за столом, слушал Володю, Олю — и думал о том, что сказал мне Саня Авербух, звонивший из Иерусалима. Мы говорили о том, что отталкивает, ожесточает против собственного народа... Но в заключение Саня сказал: «Знаешь, нельзя говорить так о народе в целом... Он не только сейчас — он всегда был таким, и когда Моисей водил его по пустыне, и когда Бог снабдил его десятью заповедями... Он движется, он в пути... Каким бы ни был он — это наш народ, и мы — плоть от плоти его, со всеми его грехами и со всем хорошим...»
Вероятно, Владимир Едидович пришел к этим мыслям сам, без помощи Сани Авербуха, пришел гораздо раньше меня...
«Завершая определение американской демократии, помимо личной свободы и массового участия народа в демократическом процессе, необходимо упомянуть еще один фактор. Это готовность всей душой откликнуться на трагический опыт человечества. Американцы обязаны этим даром тому, что их демократическое мышление берет свое начало в библейской традиции пуританства, которая включает в себя и ветхозаветную жажду справедливости, и христианскую любовь к ближнему».
Макс Лернер, «Развитие цивилизации в Америке», т. 1, Москва, «Радуга», 1992 г.
«В жестокой конкурентной борьбе выживали те, кто наиболее четко воплощал в себе целеустремленность бизнесмена. Это были такие люди, как Дж. П.Морган, Вандербильт, Джей Гульд, Дэниэл Дрю, Джон Рокфеллер, Эндрю Карнеги, Чарльз Т.Йеркс, Соломон Гуггенхейм, Генри Форд, Дюпон. Некоторые из них были честными по стандартам чести делового человека, другие без колебаний прибегали к силе, вероломству и подкупу. Все они занимались бизнесом без сентиментальности и жалости, даже если были набожными в церкви, преданными семье и мягкосердечными с друзьями.»
Там же.
«С 1881 по 1905 годы в США было 37 ООО забастовок. Около 1900 года детский труд стал объектом общественного скандала. 1 750 ООО детей от 10 до 15 лет работали на заводах и рудниках, в консервной промышленности и на болотах, где выращивали клюкву. Нов результате профдвижения ко времени Первой мировой войны в большинстве штатов (хотя бы в теории) запрещен был детский труд; установлен 8-часовой рабочий день для женщин, выработана система компенсаций за несчастные случаи на производстве.
С 1870 по 1920 год в США прибыло 20 миллионов эмигрантов. Страна была многим обязана им. Они проделали тяжелую, изнурительную работу, необходимую для быстрой и дешевой разработки природных богатств. Они подняли целину степей, они проложили колеи трансконтинентальных железных дорог, они разрабатывали залежи железной руды и угля... Они придали американской жизни яркость и красочность, а в некоторых областях значительно увеличили ее культурное наследие. В 1930 году ни в одном крупном оркестре США не было дирижера, носившего англо-саксонское имя....»