Семейный архив

В те годы у меня возник замысел большого романа, который был бы заключительной частью трилогии, то есть продолжением и завершением романов «Кто, если не ты?..» и «Лабиринта». Мне случайно попалась в руки статья о Зигмунте Сераковском, поляке, революционере, в 1863 году, в разгар польского восстания, повешенном в Вильнюсе, тогдашнем Вильно. Помимо трагической судьбы меня привлекло в этом человеке то, что, являясь студентом петербургского университета, он за свои революционные убеждения был сдан в солдаты, сослан на Мангышлак, где до него отбывал солдатчину Тарас Шевченко... И затем, вернувшись в Петербург, имея впереди блестящую карьеру (наступила либеральная эпоха Александра II), он снова ступил на тропу, которая привела его к виселице... Его судьба, его преданность идеалу свободы представлялась мне вызовом быстро увянувшей «оттепели», ее скапутившимся, преданным убеждениям и надеждам...

Однажды, находясь в командировке с Алексеем Беляниновым, мы познакомились с гипнотизером из Ленинграда, умевшем великолепно воздействовать на аудиторию... В «Вопросах статистики» я прочитал заметку о статистике-ревизоре всего лишь районного масштаба, упорно, многим рискуя, боровшемся с теми, кто представлял фальшивые отчеты, подтасовывал цифры, обманывал и лгал, скрывая истинное положение вещей... За его фигурой мне мерещилась Аня...

И был Мангышлак, пустынный, выжженный летней жарой полуостров, с возводимым на берегу Каспия городом Шевченко и старинным Новопетровским укреплением, переименованным в Форт-Шевченко, тоже притулившемся к морю. Здесь едва ли не все сохранилось в том виде, в каком было при Тарасе Шевченко и Зигмунте Сераковском, разве только на плоскогорье от солдатских глинобитных казарм остались одни развалины...

Все эти компоненты переплелись в романе, сутью которого была попытка найти свое место в эпоху безвременья, не потерять себя... Помимо всего, для меня был важен Восток, его история, его мудрость и добросердечие. Я много лет прожил в Казахстане, прежде чем решился прикоснуться к образам казахов. Образы эти были для меня не орнаментом, не средством придания роману «местного колорита», а существеннейшими элементами композиции, необходимыми и с точки зрения общего замысла, и для развития главной линии сюжета.

Но одним из основных мотивов романа, разумеется, упрятанным в подтекст, была борьба «За вашу и нашу свободу!», провозглашенная в 1863 году и продолженная более чем через сто лет спустя польской «Солидарностью», возглавляемой Лехом Валенсой... Я по-прежнему думал о сопротивлении, по-прежнему искал тех, кто не сдался... Такие люди были там, в Польше, и у нас — те, кто ушел в диссидентство, кто составлял «Хроники»... Но были другие люди, они слушались только голоса собственной совести, если употреблять это вышедшее из употребления выражение. Таким, вероятно, был районный статистик, решившийся на отчаянный бунт, и таким был в романе Казбек Темиров, некое отражение Зигмунта Сераковского... Районный статистик, далекий от авансцены истории, он кончает жизнь не менее трагически, чем Зигмунт...

Центральная сцена романа — пустынный берег моря, вырубленная в известняковой толще старинная церковь, где молились бежавшие ИЗ Европы никониане, костер, звездная ночь в канун Рамазана — ночь Ляйлят-аль-Кадр, ночь предопределений... И миф о Сизифе в трактовке Камю — безвыходность, обреченность... Однако если Сизиф — не раб по своей натуре, он способен отыскать выход, справиться с камнем, закрепить его на вершине горы, то есть — осмыслить ситуацию И обрести достойный человека выход... К этому приходит герой романа, писатель Феликс, до того метавшийся между смыслом и бессмысленностью протеста..

Но когда роман, над которым я работал около десяти лет, вникая в историю России и Польши, в причины и следствия «загипнотизированности» общества, в исконную тягу его в Страну Беловодию — страну всеобщего счастья, справедливости и свободы, — когда роман был закончен, к нам пришли Володя Берденников с женой Валей и, едва переступив порог, с отчаянием в голосе, проговорил:

— Все! Роману твоему конец! И роману, и Польше — всему!..

Он рассказал о том, что сейчас услышал по радио: в Польше введено чрезвычайное положение, власть взял в руки генерал Ярузельский... Москва торжествует...

В тот вечер мы пили «За вашу и нашу свободу!», отчетливо сознавая, что свободы нет, нет и нет — ни там, ни — тем более — здесь...

Роману два года выламывали руки и ноги в Комитете по печати, в издательстве... Он все-таки вышел в 1982 году стотысячным тиражом... Он был самой глубокой вещью из всего, мною написанного, но то ли он пришелся не ко времени, то ли цензура добилась своего — его не поняли, резонанс от его появления был невелик... 

15. Мариша выходит замуж. Пушкинская площадь.

Кунаев. Рождение Сашки.

Мариша вышла замуж в 1979 году. Свадьба состоялась в самом конце года, за три дня до прихода 1980. Мне Мариша казалась еще совсем девочкой, такой, какой была, когда мы с нею ездили в Вильнюс... И было непонятно, как мы будем жить — одни, без нее...

Вышла замуж она за Мишу Миркина, с которым семь лет назад познакомилась в горах, когда мы спускались вниз, вдоль дороги, ведущей из Медео в город. Из Марины Герт она превратилась в Марину Миркину. Молодожены стали жить в квартире, где раньше жили Анины родители, она пустовала после того, как Петр Маркович умер в 1972 году и Мария Марковна, избегая одиночества, переселилась к ним. Жили Мариша и Миша рядом, через подъезд, но мне временами казалось, что нас разделяет не только подъезд, а куда большее расстояние... «Отцы и дети» — что это значит в реальности мы с Аней ощутили на себе...

Первый Маришин ребенок, сынок Левушка, родился с нездоровым сердечком и через месяц умер. Это было ударом — и для молодых, и для нас, и для Мишиных родителей, Володи и Нэли. Перенести этот удар всем нам было нелегко...

В 1980 году мы с Аней летом поехали в Коктебель, мечтая, что в дальнейшем я смогу добиться путевок в Дом творчества для нас, четверых... В Крым добирались мы через Москву. И в Москве нам рассказали о демонстрации, которая происходила в центре города, на Пушкинской площади, ее устроили старшеклассники — на рукавах у них нашиты были свастики, колонна состояла из примерно шестисот человек, ребята шли, вскидывая правую руку, скандируя «Хайль!», не помню — следовало ли за словом «хайль» слово «Гитлер», но демонстрация эта происходила 21 апреля, в день рождения фюрера...

Все это нас оглушило. Мы не верили тому, что нам рассказывали. «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!». Таков был наш главный аргумент... Но в Москве мы встретились с бывшей алмаатинкой Светланой Штейнгруд, поэтессой, и она сообщила нам, что в демонстрации участвовали ученики из той школы, где учится ее дочь, и потом к директору вызывали родителей, устраивали классные собрания, она, Света, тоже присутствовала на одном из них... И в Москве, и в Коктебеле я продолжал расспрашивать москвичей о демонстрации — да, фашистской, именно так! — но никто не придавал ей значения, мне же вспоминалось, как у нас, в Алма-Ате, говорили и даже указывали место — кафе около Дворца имени Ленина — где в дни рождения Гитлера встречались его молодые поклонники, пили в его честь и кричали «хайль», но мне в это и верилось, и не верилось...

И вот... Правда, Марк Поповский, приезжая в Алма-Ату, рассказывал удивительные и даже попросту невероятные вещи — в ЦК ВЛКСМ сочиняют и распространяют листовки и брошюрки антисемитского характера, антисемитско-фашистского, говорил он, поскольку то и другое мало отличимы... Я пытался связать воедино известные мне факты, разобраться в том, что происходит... О русофильско-шовинистическом начале, исходящем из ЦК комсомола, говорили многие... А вскоре вышел роман Василия Белова «Все еще впереди» с никак не замаскированной антисемитской тенденцией, и в Ленинграде, куда мы с Аней однажды приехали, в Румянцевском садике ораторы в открытую требовали освобождения школ от еврейского засилья...