Семигорье
Шрифт:
В напряжённой тишине отщёлкивал секунды тяжёлый маятник старинных часов.
Заскрипела половица, медленные шаги приблизились к порогу комнаты, и Алёшка невольно встал: слишком властным был вид невысокой полной женщины в чёрном строгом костюме, остановившейся в дверях. Женщина без улыбки смотрела на Алёшку — так смотрят усталые люди на ещё одного явившегося просителя. Ни руки её, ни заметно припухшие под глазами веки, ни властно сжатые губы не сделали ни единого движения, пока она смотрела на Алёшку. Юрочка пошевелился, привлекая внимание женщины к себе.
— Мама, это Полянин, Алексей… Новенький в нашем классе. Из Москвы.
— Полянин? — низкие брови на невозмутимом лице женщины приподнялись
Звук «р» Дора Павловна выговорила с такой металлической чёткостью и силой, что струны испорченного боя в массивном футляре часов, висевших на стене, отозвались сквозь ритмичное щёлканье маятника дрожащим резонирующим звоном. Дора Павловна подошла к зеркалу, чётким движением руки поправили в костюме воротничок.
— Всё-таки, Юрочка, я недовольна тобой. — Она сказала это, не отходя от зеркала, строго глядя себе в глаза. — Ты обещал убрать дрова в сарай. Дрова у всех на виду, под дождём… Не думаю, что надо ждать, когда тебе или мне скажут об этом люди. Посидите здесь. Я приготовлю чай.
Дора Павловна вышла в кухню.
— Кажется, пронесло… — прошептал Юрочка. Шёпот прозвучал за спиной Доры Павловны, и Алёшка поморщился.
В поведении и словах Доры Павловны не было ничего, что могло бы Алёшку обидеть или унизить, и всё-таки он не сразу освободился от напряжения и ощущения какой-то душевной зябкости.
— Слушай, Юрка. Пойдём дрова в сарай перекидаем! — Он сказал это тихо, Дора Павловна не могла его слышать, но глаза Юрочки тут же по-зверюшечьи сверкнули. Не сводя с Алёшки взгляда, он с каким-то наивным удивлением протянул:
— А ты, оказывается, в паиньки лезешь?! Ладно, чай ты себе и так заработал. А таскать мокрые поленья — бррр!.. Ты лучше приготовься: у мамочки даже чай с политикой! Так что… — Юрочка пальцем покрутил у лба, — соберись…
Дора Павловна пила чай редкими медленными глотками. Алёшку она не угощала. Всё, что сочла нужным, она выставила на стол: хлеб, масло, пряники из магазина, вазочку яблочного варенья. Алёшка мог брать то, что хотел, мог ничего не брать — Дору Павловну это не волновало. Она сидела напротив, уперев локти в стол, в ладонях перед собой держала чашку, как будто сразу грела озябшие руки и подбородок, и глазами, полными дум, напряжённо разглядывала за окном серое низкое небо.
Юрочка уже два раза ронял на пол нож, звякал в чашке ложечкой, нервно покашливал, а Дора Павловна всё смотрела на обрызганное дождём стекло, изредка приближала к губам чашку, отпивала глоток и не замечала ни Юрочку, ни затихшего в углу Алёшку. Юрочка наконец потерял терпение.
— Мама, кажется, мы тоже за столом!..
— Да, я это знаю, Юрочка, — отчётливо произнесла Дора Павловна. — Бывают, мальчики, в жизни дела, когда всё, буквально всё отступает на второй и даже на третий план… Тебе, Алёша, налить чаю? Стесняться не надо. Ложный стыд порой толкает на поступки, которые человек в ясном сознании не совершает… Дай чашку… Я хочу сказать вам, мои мальчики, что нам всем надо иметь очень ясную и очень холодную голову. Наше время — время жестокой борьбы. На наших плечах свинцовая тяжесть туч. Сердца мы должны держать в холодных и крепких ладонях целесообразности… Ты, Алёша, конечно, в комсомоле? Да, в этом я не сомневалась. Ты кем думаешь стать?..
Алёшка от неожиданности обжёгся горячим чаем, неловко отставил чашку, с мольбой взглянул на Юрочку. Юрочка был безучастен. Как только Дора Павловна заговорила, он успокоился и теперь, локтями навалившись на стол и закрыв глаза, с наслаждением тянул сладкий, густо заправленный вареньем чай. С Дорой Павловной Алёшка был один на один и, смущаясь её вопроса и изучающего взгляда,
краснея, ответил:— Ну, прежде всего, добрым, справедливым…
— Вот! — с каким-то скорбным удовлетворением сказала Дора Павловна. — Душевность, доброта, благородство!.. А мы в ваши годы ловили бандитские пули. Пожарами устрашали нас кулаки. Но мы знали, кто мы, знали, что должны. И никто не делал за нас чёрную работу. Никто!.. Добренькие уступают поле боя врагу…
— Я не совсем понимаю вас. — Алёшка упрямо выдержал взгляд Доры Павловны. — Я не понимаю, зачем сталкивать дело и благородство?.. Разве благородные душевные качества мешают человеку жить? Если я делаю добро, я делаю плохо?
Дора Павловна слегка отстранилась от стола, с удивлением даже с некоторым интересом, смотрела на Алёшку. Пальцы её лежащей на столе руки нащупали кусочек хлебного мякиша и, как будто обрадованные находкой, слегка придавили к клеёнке. Взглядом удивлённым, с лёгкой усмешкой по краям строгих губ, Дора Павловна разглядывала Алёшку, а пальцы её с какой-то привычной неторопливой последовательностью мяли и прикатывали хлебный мякиш, пока он не скатался в плотный, податливый движениям её пальца шарик. Удовлетворённо ощупав шарик, Дора Павловна сочувственно сказала:
— Я понимаю, Алёша, благородные устремления юности. Но юность — вам и Юрочке следует это знать — проходит. Жизнь человека складывается из сотен, из тысяч самых будничных и не всегда благородных, но необходимых дел. Да, молодость, а вместе с ней и пустые мечты, — повторила Дора Павловна с каким-то внутренним ожесточением, — проходит. Но… — глаза её сузились, в них как будто отразилась тяжесть хмурого неба, — бесконечная борьба! Мы несём на своих руках вышедший из пелёнок, ещё орущий, требующий хлеба и защиты новый мир. И не хочу, чтобы мой сын, принимающий из моих рук этого ещё не окрепшего ребёнка, размягчал свою душу вздохом о всеобщем добре и ложно понятым благородством. Я хочу, чтобы он дрался за будущее. Дрался как солдат!..
Дора Павловна властно положила сжатую в кулак руку на стол. Кулак как раз пришёлся на обкатанный хлебный мякиш, наглухо примял его к клеёнке. Торжественно и строго она смотрела на Алёшку, проверяя, какое впечатление произвели её слова.
— Даже за тихим рабочим столом мы — солдаты, — повторила Дора Павловна.
Она встала. С неожиданной для её фигуры лёгкостью прошлась по кухне, остановилась у окна — руки закинула за спину, накрепко сцепила пальцы.
— Вы скоро убедитесь, мои мальчики, в неотвратимой правоте моих слов! — голос её упал почти до шёпота.
Алёшка не знал, о какой неотвратимой правоте думала и говорила Дора Павловна, и с интересом ожидал, что она скажет. Но Дора Павловна подавила искушение сказать о том, чрезвычайной важности, письме Сталину, которое она долго писала и которое, как она ожидала, повернёт её судьбу. Привычным волевым усилием она возвратила себя к реальности и уже по-деловому сказала:
— Юрочка, завтра я уезжаю в командировку. Четыре дня тебе придётся хозяйничать одному. — Она посмотрела на Юрочку и, не заметив огорчения на лице сына, сухо добавила: — А теперь проводи своего друга. Перед командировкой мне необходимо поработать.
На крыльце Алёшка постоял, пряча волосы под кепку и не сразу решаясь выйти под дождь. Юрочка смущённо переминался, пальцем тёр нос, наконец, с виноватой улыбкой признался:
— Чёрт разбирает мою мамочку! Говорит правильные вещи, а слушать неловко. Будто против воли кормит! Ты того… Не очень-то дуйся…
Он поёживался на холодном ветру и в своём огорчении и смущении был так хорош, открыт и доверчив, что Алёшка едва удержался, чтобы влюблено его не обнять. Именно тогда, на крыльце, он решил, что Юрочка станет новым его другом. Успокаивая Юрочку, волнуясь ещё неясными чувствами, он сказал: