Семигорье
Шрифт:
Через 28 дней паровоз медленно провёл по только что законченной железнодорожной ветке первые платформы с лесом. Нет, Степанов не поступился своими убеждениями. Рабочие продолжали ставить в лесу бараки. Выход нашли в другом: на партийно-комсомольском активе оформили два рабочих поезда, людей в железнодорожных составах по утрам увозили из города на трассу, к ночи привозили обратно. Было трудно, люди изматывались. Одно дело делалось за счёт других дел. Но людям в лесу теперь не грозили холода — бараки были построены.
Тогда и сейчас Степанов думал: «Может быть, Сталин всё-таки прав? Своей непреклонностью он заставил найти выход. Лес пошёл за границу на два месяца раньше…» Но слишком очевидна была обратная сторона приложенных
На рапорт обкома о завершении строительства дороги Сталин не ответил. Степанов тогда с горькой усмешкой подумал: «Видимо, и эти их героические усилия Сталин принял как должное…»
Мысли возвратились к нынешнему, до предела напряжённому дню. Степанов понимал, что не без причины он вспомнил сейчас свой последний разговор со Сталиным. В самые напряжённые минуты сегодняшней работы его преследовал прищур острого сталинского взгляда. И теперь снова он думал: «Может быть, Сталин прав? Прав в своей жестокой требовательности? Прав с этой железнодорожной веткой? Прав и со Стуловым? Может быть, Стулов как раз тот деятель, который нужен сейчас? Может быть, в этом, как говорит брат Борис, есть своя историческая необходимость?..»
… Домой Степанов ехал в просторной «эмке». Дождь наконец устал, на стёкла машины оседала лишь похожая на туман водяная пыль. Улицы вдоль тротуаров бурлили водой. Люди перепрыгивали потоки, по их оживлённым движениям и лицам видно было — люди рады, что дождь наконец затих.
Дорогу пересекали трамваи, освещённые, как комнаты. Тянулись подводы по мокрым булыжным мостовым, погромыхивая колёсами и кладью. В узких улицах Степанов близко видел витрины магазинов с выставленными напоказ продуктами, привычно отмечал: «Не густо… Но и не с такой уж оглядкой, как года два назад. Хлеба хоть вдоволь. От карточного распределения ушли. Всё-таки ушли!..»
Милиционер со свистком и полосатой палкой в руке регулировал движение на перекрёстке. Узнал машину, пропустил без задержки, козырнул, хотя в машине было темно и видеть Степанова, он не мог. И Степанов, возвращаясь к своим мыслям, подумал: «Так же он козырнёт и Стулову, когда он поедет в этой машине… И этим людям, идущим сейчас по городу в ночные смены, в свои дома или к друзьям, по сути, не так уж важно, кто будет на месте секретаря — он или Стулов. Потому что сама партийная должность и долг перед партией обяжут и Стулова заботиться о том, чтобы эти люди имели хлеб и продукты, библиотеки и вузы, чтобы эти люди могли с пользой трудиться, разумно жить. Люди у нас заменимы, незаменимых нет…» — так размышлял Степанов, откинув усталое тело на сиденье. Он понимал, что в этом его размышлении есть правда. Но не вся правда. Кому-кому, а Степанову было известно, как всё меняется — будь то дивизия, завод или область, — когда приходит новый властный командир. Всё — и люди! — встряхивается, всё, как железные опилки в магнитном поле, устанавливается по новым силовым линиям, идущим от первого. И если меняется, не может измениться суть и направление работы, то изменяется атмосфера жизни — при затяжной пасмури, бывает, и рабочий человек хандрит. А хандра — то же равнодушие, дело равнодушных не любит.
«Что это ты, Арсений? Вроде бы уже и руки сложил?! — вдруг подумал Степанов и заставил себя внутренне встряхнуться. — Никто не отказал тебе в доверии. Тебя переизбрали. Жизнь не приостановилась от твоих пасмурных дум, и дела твои делать за тебя никто не будет! Работать — тебе…»
Глубинный ход мысли оживил в его памяти одну из встреч с Орджоникидзе. В области осваивали производство броневой стали, не хватало опытных специалистов, и Степанов попросился на беседу к Серго. И чёрт дёрнул его за язык — он пожаловался Серго на жёсткость Сталина. Серго рассердился: «Ты не ищи у меня защиты! — сказал он резко. — Если у тебя есть за что бороться, борись. Доказывай, отстаивай!.. У меня у самого не хватает нужных людей!»
По тому неожиданно резкому тону,
которым говорил Серго, по крупным мешкам под глазами, по курчавым, с густой проседью, жёстким, будто растрёпанным волосам, по горящим тёмным огнём глазам Степанов понял, как нелегко быть Серго.Тогда, у Серго, Степанов как будто вновь осознал давно познанную истину: большевик не имеет права на слабость. «Если у тебя есть за что бороться, борись!..» — повторил про себя Степанов. — Да, только не покорность, не равнодушие! Многое можно простить себе, только не это….»
— Арсений Георгиевич! Приехали!.. Приехали, Арсений Георгиевич! — услышал он настойчивый встревоженный голос шофёра. Машина, видно, уже порядком стояла у дома.
— Извини, Михаил Иванович! Задумался, — сказал Степанов.
— Ничего. Бывает… — по голосу он услышал, что шофёр успокоился.
Степанов вылез из машины, постоял на тротуаре, поглядел, как в тёмную улицу удаляется огонёк машины, и, как бы завершая трудные раздумья большого дня, сказал вслух: «Нет, уважаемый Никтополеон Константинович! Не мне — вам придётся перестраивать себя! Вы будете учиться работать так, как привыкли работать мы. В этом мы вам не уступим…»
ВЫЗОВ
Иван Петрович закоченелыми руками отворил тяжёлую дверь и почувствовал, как вместе с теплом, пахнувшим ему в лицо, знакомо сдвоило сердце. Ожидание какого-то решающего поворота в его судьбе или в делах, к которым он был причастен, всегда охватывало его, когда входил в это трёхэтажное, красного кирпича широкое здание, стоявшее высоко над долиной Волги, сейчас заснеженной и сверкающей под холодным солнцем.
Трое суток пути на лошади, в неподвижности, через леса и поля, пронизывающие морозной позёмкой, заколодили его от затылка до пят. Притопывая валенками, близоруко глядя поверх очков на терпеливо ожидавшего дежурного милиционера, он долго и неуклюже доставал из нагрудного кармана партийный билет. Наконец раскрыл непослушными пальцами, и когда дежурный милиционер посмотрел в билет и с привычной скоростью козырнул, Иван Петрович виновато попросил:
— Вы уж разрешите, я тут немного у батарейки…
— Пожалуйста, грейтесь! — растерялся и улыбнулся милиционер.
Иван Петрович, знобко дрожа спиной, раздвинул на груди шинель и прижался животом и локтями к острым рёбрам горячих труб.
Он решил повременить внизу, ещё раз собраться с мыслями, прежде чем подняться на второй этаж, где на дверях рабочих кабинетов белели скромные таблички с как будто ничего не выражающими фамилиями.
Каждодневно в эти кабинеты с белыми табличками, как в человеческий мозг, собирались сигналы из районов, с заводов, железных дорог, учреждений и школ, с самых отдалённых мест области, от самых разных людей. Обработанные, обдуманные, обсуждённые в этих тихих кабинетах, сигналы эти становились материалом решений, распоряжений, которые по соответствующим каналам доходили до мест непосредственной производящей деятельности людей. От этих советов, решений, и распоряжений зависело, в каком направлении, легко или трудно пойдут дела в районе, колхозе или леспромхозе и кто именно из людей будет обеспечивать ход этих дел на местах.
Иван Петрович настолько ясно представлял эту постоянную, как ток крови, связь «верхов» и «низов», что видел эту связь зрительно, ощущал её чувственно и по своему опыту знал, как много зависело от этой органически необходимой связи, обеспечивающей трудовую, а следовательно, и всю другую жизнь области. Он знал обязательную силу решений, принимаемых в этих тихих кабинетах, и знал, что решения эти принимают люди, хотя и по-партийному воспитанные на понимании высокой своей ответственности за ход общего дела, но всё же люди, со своими симпатиями, со своими характерами, разной глубиной и силой ума. И потому, хотя он твёрдо верил в конечный положительный исход предпринимаемых в общих интересах усилий, он всегда входил в любой из этих кабинетов с некоторым напряжением и внутренней готовностью отстаивать, в случае необходимости, свою самостоятельность, своё понимание тех дел, за которые он отвечал.