Семиозис

У меня нет к ней антипатии. У меня антипатия к бамбуку, Стивленду, пусть он и делает так много для нашего здоровья и посадок. Он получил человеческое имя в знак его важности, и вскоре мы уже относились к нему как к мужчине, а не как к растению-гермафродиту.

Ребенком я так к нему не относилась. Я помню первые попытки дяди Хиггинса по налаживанию коммуникации, когда Стивленд давал нам уроки в виде такой же математики, какую я учила в школе. Я ощущала ребяческую общность с бамбуком, которая углублялась по мере того, как его способность выражать свои мысли улучшалась, соответствуя прогрессу в моем обучении. Я выучила стекловский – язык, которым пользуется бамбук, – и, чуть повзрослев, начала с ним общаться. Однако очень быстро прекратила – и больше никогда не хотела иметь со Стивлендом дел. Но Маргарита в этом не виновата. Этим утром моя работа заключалась в поиске того, кто убил ее сына.

– Очень печально, что он так умер, – сказала я.

– Сажая семена бамбука! – отозвалась она с бездонным сожалением в голосе. Стивленду нравится, когда его семена распространяют для выращивания аванпостов. Она рухнула в кресло, то ли рыдая, то ли завывая… очень драматично. – Гарри погиб ради Стивленда!

– Он пожелал, чтобы его семена посадил Гарри?

Я придвинула себе стул.

– Мне следовало самой их посадить. Стивленд попросил меня, а я заставила пойти Гарри, бедненького Гарри! Я пошла в купальни, а потом – в клинику. А потом… Ты ведь не знала, что он потребляет семена коки, – никто не знал. Мне надо было заставить его прекратить! Он умер в полном одиночестве… потеря, ужасная, трагическая потеря!

Она вызывающе смотрела на меня во время этих отрепетированных слов и слез, словно желая сказать, что мне следовало об этом знать – и следовало заставить его прекратить.

Можно было проверить ее слова у смотрителя купален и медика. Спектакль продолжался.

– Я теперь не смогу общаться со Стивлендом. Он будет напоминать мне о Гарри. Ах, бедненький Гарри!

Многие украшения и утварь в ее доме изготовил Гарри, и именно его узоры были вышиты на ее платье, так что ей от него не скрыться. Я задала еще несколько вопросов относительно его друзей – «на тот случай, если им понадобится особое утешение», выслушала речь, которая была бы сплошной жалостью к себе, если бы истина не была страшнее ее выдумок, и еще раз выразила соболезнования, пытаясь со всей искренностью заверить ее, что она сына не убивала. И ушла.

Я зашла в центр даров, устроилась в кабинке и вдохнула благовония, маскировавшие более низменные запахи. Стивленд дотошно интересовался поведением мирян, которыми хотел управлять, руководя моей работой уполномоченного. Сейчас его интерес может пойти мне на пользу, и моя неприязнь к нему была не так важна, как обнаружение убийцы.

Вскоре после обеда, переговорив со смотрителем купален, медиком и главным специалистом по ямсу, что было вполне оправданными делами, но все равно механизмом избегания, я уселась в небольшой теплице, где – вдобавок к клинике – Стивленд «разговаривает». Крыша была сложена из прозрачных кирпичей. Листья водопадом спускались с верхушки широкого светлого ствола, высившегося в центре помещения. Этот ствол, исходно лишенный пигмента, передавал послания Стивленда, и этот ствол значительно увеличился за те два… нет, три… десятка лет, которые прошли с нашего последнего разговора.

Легкий аромат украшал теплый воздух. Я села за письменный стол, придвигая к себе лакированную белодревесную планшетку. Горшочек кремовых чернил стоял наготове. Войлочные кисти и тряпочки для стирания были чистыми. Что мне сказать? «Я вернулась, ты, тюльпан-проныра»? Это было бы неуместно.

На стволе начали формироваться слова. Тысячи клеток крошечными каплями выходили к поверхности – красные хромопласты, десятки в каждой клетке, – складываясь в треугольники и черточки стекловского, постепенно проявляющиеся, словно предметы, приближающиеся в тумане. Когда я была молодая, это зрелище всех нас поражало.

«Я теперь снова приветствую Татьяну, рад ты служить мирянам хорошо много лет».

С каждого узла ствола крошечные черные пятнышки, почти невидимые человеческому глазу – глаза Стивленда, – были устремлены на меня.

«Ты и я теперь связаны мутуализмом», – написала я, не тратя времени на любезности. Я давно не пользовалась стекловским и теперь сражалась со словарем и грамматикой, хотя это язык простой: на самом деле бамбук признается в своих сомнениях в том, что хорошо его изучил до ухода стекловаров. Однако этого хватает. Я подняла досочку, чтобы Стивленду было видно. Он ответил быстро:

«Рад сделать-ты мутуализм. Помню давно мы нашли мутуализм сложно. Помню я возможно быть-я тюльпан».

Я замерла. Стивленд освоил смирение – или научился его изображать!

Он продолжил: «Я узнал трюфель не вредить миру».

Тогда это стало последней каплей: он потребовал, чтобы я устранила трюфель на основании того, что мы недостаточно хорошо понимаем собственную физиологию, чтобы ответственно употреблять алкоголь. Трюфель может употребляться безответственно, но это Стивленда не касается. И я не собиралась запрещать гонки на лодках после того, как утонула Тиффани (как будто я могла бы!). И я отказалась участвовать в планах по выявлению и накачиванию транквилизаторами чрезмерно агрессивных мирян или докладывать обо всех проступках Стивленду и консультироваться с ним относительно наказаний, как и в приказном порядке сочетать браком тех, кого он сочтет генетически предпочтительными, в том числе и меня саму. Своего первого мужа я выбрала назло Стивленду.

«Тюльпаны не учиться, – написала я в качестве ответной лести. – Ты учиться каждый день».

«Новые корни каждый день. Миряне учить-я много».

Хватит любезностей. «Я прийти с большой горе, – написала я. – Прийти с тайна мой работа. Пять дней назад кто-то убить Гарри. Желаю узнать убийцу. Желаю ты помочь-я хорошо защищать».

С тем же успехом я могла бы сказать, что есть план вырубить Стивленда. Фразы начали появляться и исчезать так стремительно, что я едва успевала их прочитывать. «Большой горе, да, большой сюрприз. Большой потеря мира. Миряне никогда не убивать другой миряне. Поведение создать дисбаланс. Большое горе, да. Ты говорить-я все про убить». Я начала писать ответ. «Миряне жизнь равно мой жизнь, – добавил он. – Может убийца действовать в эмоции и больше никого не убивать?»

Я ответила «неизвестно» и попыталась закончить свои первые предложения про убийство.

«Убивать возможно не планировать?» – стремительно вывел он.

«Да, планировать, – написала я. – Ты не прерывать я, и я все сказать-ты». Мне пришлось много раз лезть в словарь. Я заполнила одну планшетку, дала ему рассмотреть и продолжила писать. Всего понадобилось шесть планшеток. Он ответил не сразу. «Я теперь закончить говорить-ты все», – напомнила я наконец.

Он ответил после еще одной паузы.

«Я видеть слизни убивать мелкий животные. Убийство наверняка печально медленно для большой животное. Но слизни быть-они неразумный, мы быть-мы разумный, и творить печаль быть неправильно для разумные. Я учусь от неправильности и не допустить больше».

Это было непохоже на того Стивленда, которого я знала, однако своего нахальства он не растерял. После долгой паузы он сказал: «Гарри быть-он художник и похоронен сегодня. Мы говорили Гарри и я о стекловары и искусство. Искусство быть счастье как радуга на ствол, итак я вырастить-я искусство для кладбище и продлить-я его счастье искусными цветами».

Если бы Стивленд был мне симпатичнее, я могла бы оценить эту дань, это намерение использовать Гарри как удобрение для создания цветов. Что бы подумал сам Гарри?

«Я нуждаться знать кто пять дней назад иметь время убивать», – сказала я. По его просьбе… нет, требованию… я разъяснила суть расследования убийства и добавила слова о командной работе. Он ответил, что просмотрит свои воспоминания к завтрашнему дню, когда капиллярное давление распространится на всю его корневую систему.

«Помощь и вред составляют дуализм, – сказал он. – Ты понять-мы наверное и понимание дать баланс. Большой и медленный растение, маленький и быстрый мирянин, я и ты найдем убийцу. Благодарю ты потому что сегодня ты прийти и просить помощь. Ты быть мудрый уполномоченный для мирян и для я».