Семирамида. Золотая чаша

Глава 7

Местом проведения народного собрания был выбран парадный двор столичной цитадели ²¹. Здесь, напротив входа в Большой дворец был построен помост, на нем установили поражавшее своими размерами и уродством кресло, в котором расположился Салманасара Кресло было захвачено в качестве трофея в одном из хеттских городов. По обе стороны от него были выставлены каменные быки–шеду. Священные истуканы пустыми глазницами наблюдали за всяким, кто принимал участие в обсуждении наиглавнейших вопросов существования государства и, прежде всего, о наборе в армию пришлых, согнанных Салманасаром и его отцом Ашшурнацирапалом II со всех частей света и успевших обосноваться на землях Ассирии.

Споров по существу вопроса практически не было. Каждому было ясно, что без вливания свежей крови непобедимое войско Ашшура скоро выдохнется. Сила покинет страну. Разделивший соплеменников вопрос заключался в том, к какой части войска приписывать таких новобранцев. До сих пор переселенцы считались собственностью царя, ему платили дань, по его приказу собирались на войну. Они считались неполноценными гражданами и призывали их нечасто и не поголовно, только в момент объявления общего сбора. Такое положение дел вызывало возмущение у коренных воинов–общинников, которые были вынуждены почти ежегодно оставлять свои подворья, бросать хозяйства и отправляться в поход. Хозяйства разорялись, воины обрастали долгами, процентами на долги, процентами на проценты, как курица обрастает цыплятами. Особенно яростно негодовали сильные в городах, обнаружившие, что еще несколько лет и со своих мужиков брать будет нечего. Была в этом вопросе и острая политическая подоплека – чем больше переселенцев обосновывалось на исконных ассирийских землях, тем сильнее становилась царская власть и слабее советы старейшин той или иной общины.

Вторым пунктом повестки значилось утверждение Шамши–Адада в должности туртана. Вопрос о наказании начальника конницы был отнесен напоследок. В царском обвинении было записано – Нинурта–тукульти–Ашшур посмел нарушить царский приказ, касавшийся одной из высокопоставленных особ, приходившейся дальней родственницей великому Салманасару.

До сих пор дела, касавшиеся нарушения воинской дисциплины и святотатственного либо своевольного изменения порядка проведения религиозных церемоний, обычно решались в узком кругу высших должностных лиц государства. Царь утверждал приговор, и виновные в нарушении приказа чаще всего подвергались смертной казни, однако, принимая во внимание те или иные соображения, нередко к таким проступкам относились снисходительно. Представителей общин извещали о принятом решении и на этом дело обычно считалось закрытым.

Что случилось на этот раз?

Простые воины терялись в догадках – какая причина толкнула царя поставить рядовое, в общем-то, преступление на обсуждение низших? Ранее виновных в нарушении приказа незамедлительно сажали на кол и все дела. К такому порядку привыкли.

Верховный правитель Ассирии, являвшийся также верховным жрецом государства, был вправе выносить на общевойсковую сходку любые вопросы, касавшиеся внутреннего распорядка как армейской так и гражданской жизни, однако странным казалось то, что даже самые близкие к правителю люди не могли ответить на этот вопрос.

Конечно, знатоков и тех, кто выдавал себя за них, хватало и на этот раз. Кое-кто из писцов намекал, будто у владыки якобы были свои планы в отношении Гулы и начальник конницы нарушил их. Командиры из «царского полка» были уверены, что Нину будут судить за какие-то иные прегрешения, о которых знают только приближенные к царю люди. Менее других этот вопрос волновал тех, кто примкнул к Шурдану. В преддверии схватки за власть от Нинурты все равно следовало избавиться, а кто этим займется и какая причина толкнула царя наказать строптивого наместника Ашшура, все равно.

Только немногие, в их числе Шурдан, понимали, что вопрос о Нинурте, не так прост, как это казалось непосвященным, ведь в своей массе воины были на стороне начальника конницы. Нину любили в войсках, он был храбр и прост в обращении. Посягательство на его жену, на деле доказавшую родство с Иштар и отважно проявившую себя в походе, многие считали откровенным святотатством и вызовом установленному богами порядку, требовавшему платить обидчику оком за око, зубом за зуб. Если даже Нину и заслуживал наказания, то легкого, словесного, денежного штрафа, например. Кто, кроме Нинурты, мог возглавить конницу, доказавшую свою исключительную полезность для ведения разведки, преследования поверженного противника и обстрела сплоченных рядов врага? Кто, кроме конных отрядов, мог постоянно держать противника в страхе? Кто не давал ему ни минуты передыха?

Это мнение поддерживалось золотом, которое раздавала Шаммурамат, тайно, вслед за мужем прибывшая в столицу. Оставлять Нину один на один с Шурданом казалось ей верхом легкомыслия.

Перед отъездом Шаммурамат имела доверительный разговор с Партатуи–Бурей и его помощником Набаем, которым она могла довериться как самой себе.

— Жизнь Нинурты, моя жизнь и жизнь моих детей в ваших руках. Если вы не сумеете взять Ушезуба живым, если он успеет уничтожить послание или уйдет от погони, можете считать часы, которые отделяют всех нас от встречи со злобной Эрешкигаль. Это говорю я, ваша госпожа, друг и боевой товарищ.

— Мы все сделаем правильно, госпожа, – за себя и за Набая ответил скиф.

Он был спокоен, как бывают спокойны опытные воины, идущие на смерть – выжить я всегда успею, главное, выполнить приказ, а это дело привычное. Почему бы не постараться ради той, кому покровительствует Иштар?

Воины направились к выходу.

— Буря, задержись, – приказала Шами.

Рослый, заметно раздобревший скиф вернулся. Повинуясь жесту госпожи, остановился напротив кресла, в котором расположилась жена наместника.

Женщина долго молчала, пристально разглядывала скифа.

— Я у тебя в долгу, Буря, – наконец выговорила она.

Затем она встала, подошла ближе, заглянула в глаза воину.

Тот отвернулся.

— Ты ничего не должна мне, госпожа. Мне радость быть возле тебя, служить тебе.

— И никакой другой радости ты не желаешь испытать?

— Я не смею. Мне ли мечтать об этом?!

Он попытался отодвинуться, однако Шами, надавив скифу на плечи, заставила его сесть на соседний стул.

— Если все выйдет как надо, обещаю, ты испытаешь радость, о которой ты не то, что сказать – подумать боишься. К сожалению, Партатуи, мне почему-то не верится, что мы выскочим сухими из воды. Мы все сгинем! Все, кроме тебя. Ты должен вырваться! Ты должен спасти моих детей!!

— Это мой долг, госпожа…

— Ах, Партатуи, не надо о долге. Ты все эти годы, исполняя долг, пялишься на меня. Не скрою, мне приятно такое внимание, но наши судьбы никогда не сольются, никогда не смогут стать общими для нас.

Буря вновь попытался встать.

— Я понимаю, гос…

Шами усилием рук заставила его вернуться на место.

— Ничего ты не понимаешь!..

Буря решительно вскочил, перебил госпожу.

— Я все понимаю, женщина! Я буду горд, если ты вознаградишь меня собой, но не ради обещанной награды я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Это нужно мне. Твои дети будут спасены, чего бы это ни стоило. Трудность в том, что ты не открыла – как ты собираешься спасать своих детей?

Шами вернулась, села в кресло, долго разглядывала Бурю.