Семнадцать мгновений весны (сборник)

Штирлиц перебил; он понял, что Шелленберг где-то в самой своей глубине окончательно сломан, ему сейчас угодно равенство, в нем он обретает хоть какую-то надежду на будущее:

– Дагмар – ваш человек? Или Мюллера?

– Она – ваш человек, Штирлиц. Не надо играть роль правдоискателя. Они все – истерики. Правдолюбцы чаще всего рождаются среди угнетенных народов. Свободные люди не ищут правду, но утверждают самих себя; личность – высшая правда бытия.

– Браво! Отправьте эту тираду, написав ее на пишущей машинке, конфискованной у коммунистов, лично фюреру.

– Вы сошли с ума? – деловито осведомился Шелленберг.

– У меня есть рапорт Шлага. – Штирлиц достал из кармана листок бумаги. – Копии я не снимал… Это стенограмма беседы Вольфа с Даллесом… Прочитайте там про себя: «Шелленберг, будучи интеллектуалом, зябко ненавидит фюрера…» Так что же вы скажете мне про Дагмар?

«А как же я?! Мне нужны контакты на Западе!»

Кальтенбруннер отправился в концлагерь Флоссбург прямо от Бормана, не заехав даже в главное управление имперской безопасности: дело, порученное ему рейхсляйтером, того стоило.

…Борман, принимавший Кальтенбруннера в бункере, попросил своего адъютанта принести из буфета хороший кофе, сваренный из зеленых бразильских зерен, бутылку любимого айнциана, истинно баварской водки из Берхтесгадена, лимоны и миндаль, обжаренный в соли; налил в рюмки пахучее вишнево-яблочное самогонное зелье, выпил, чокнувшись со своим протеже, и сказал:

– Знаете, что вам предстоит сделать, старина?

– Я не знаю, что мне предстоит сделать, рейхсляйтер, но, если это в моих силах, я сделаю.

Борман улыбнулся:

– В том-то и прелесть задачи, что это не в ваших силах… Надо поехать в концлагерь к адмиралу Канарису и сказать ему следующее: «Некоторые изменники СС, потерявшие стыд и совесть, пытаются договориться с вашими британскими друзьями о том, чтобы – продав им состоятельных узников еврейской национальности – получить гарантию их собственной неприкосновенности. Для этого изменники намерены ослушаться фюрера и не дать верным людям СС уничтожить всех евреев, их тела облить бензином и сжечь, чтобы не осталось следов. Видимо, в чем-то изменники преуспеют и определенную часть евреев смогут вывезти в Швецию и Швейцарию, ибо переговоры в нейтральных странах уже идут. Таким образом, вы, адмирал, в ближайшем будущем вообще никому не будете нужны. Ваша вина доказана, и только благодаря мне, Эрнсту Кальтенбруннеру, – да, да, говорите именно так, – вы до сих пор не повешены на рояльной, тонкой, режущей шею струне. Поэтому я обещаю вам, что этот концентрационный лагерь, где вместе с вами в седьмой камере сидит ваш лидер Гердлер и пишет для меня проект восстановления будущей Германии, будет раздавлен танками зеленых СС после того, как вас казнят, если вы не согласитесь написать мне все про ваши опорные пункты в Испании, арабском мире, Англии, Штатах, Латинской Америке – особенно в Латинской Америке. Мы знаем, что у вас там создано по крайней мере девять крупных банковских и нефтяных корпораций, которые имеют тенденцию к тому, чтобы разрастаться вширь и вглубь. Мы хотим получить от вас не только номера банковских счетов и пароли для свободных операций с их деньгами, но, главное, имена тех ваших людей, которые и в будущем смогут продолжать работу – как на вас, так и на меня. Вопрос репутации в деловом мире – вопрос вопросов; вы понимаете, что у меня есть деньги, много денег, но мне нужны бизнесмены с репутацией, которые смогут немедленно реализовать наши капиталы, гарантировать не только их надежное помещение в сейфы банков, но и вполне легальные счета. Либо вы пишете мне имена этих людей и я устраиваю вашу эвакуацию из этого лагеря в другое место – вполне безопасное, – либо я перестану бороться за вашу жизнь». Понимаете задачу, старина? Отдаете себе отчет в том, как он будет юлить и вертеться?

– Это я понимаю, рейхсляйтер… Я понимаю, что вы ставите передо мною задачу практически невыполнимую… Вы считаете, что этот безнадежный разговор тем не менее целесообразен?

Борман выпил еще одну рюмку и ответил:

– Кто из древних утверждал, что «Париж стоит мессы»? Вы юрист, должны помнить…

– Ну, во-первых, это выражение приписывают Генриху Четвертому, но мне сдается, что француз не мог отлить такого рода фразу, надо искать аналог у древних римлян…

– Вот и поищите. А в конце беседы нажмите ему на мозоль. «Шелленберг, – заключите вы, намекая на то, что вам известно все обо всем, и даже об их разговоре с глазу на глаз, когда красавец вез старого адмирала в тюрьму и тот, вполне возможно, назвал ему кое-какие имена, почему бы нет?! – уже кое-что открыл мне, откроет все до конца, и вы понимаете, отчего он поступит только так, а никак не иначе, стоит ли вам уходить в небытие, будучи обыгранным своим учеником?» Это все, о чем я полагал нужным сказать вам. Хайль Гитлер!

…Кальтенбруннер поднялся навстречу Канарису, широко улыбнулся, протянул руку; тот ищуще, но в то же время недоверчиво заглянув в глаза обергруппенфюрера, руку пожал: начальник главного управления имперской безопасности отметил, как похудел адмирал, сколь пергаментной стала его кожа на висках и возле ушей, поинтересовался:

– Прогулки вам по-прежнему не разрешены?

– Увы, – ответил Канарис. – И это, пожалуй, самое горькое наказание изо всех тех, которые выпали на мою голову: без двухчасового моциона я делаюсь совершенно больным человеком…

– Двухчасовую прогулку не позволяют совершать ваши британские друзья, – вздохнул Кальтенбруннер. – Налеты бандитов Черчилля носят характер геноцида, мы боимся, что они разбомбят этот лагерь и всех его обитателей, поэтому вас и держат в бункере, а вот минут на сорок – подышать воздухом в лесу – я готов вас сейчас пригласить. Не откажетесь составить компанию?

Впрочем, перед тем как вывести адмирала в лес, Кальтенбруннер походил с ним по аппельплацу, взяв его под руку, чтобы узники воочию увидели дружбу нынешнего шефа РСХА с бывшим руководителем армейской разведки Германии.

В лесу пахло прелью; снега уже не было; листва была до того нежной, что казалось, и она большую часть времени проводит под землею, как немцы в бомбоубежищах; почки были в этом году какими-то особенно большими, взрывными; дубравы казались нереальными, гулкими, пустыми из-за того, что в лесу не было слышно человеческих голосов (раньше здесь всегда играли мальчишки, возвращаясь на хутора из школы); не работал ни один мотор (обычно в это время года тут велись очистительные работы, срезали прошлогодний сушняк); лишь пронзительно и глумливо орали сойки, да еще где-то в кустах пугающе ухал филин.

– К покойнику, – сказал Кальтенбруннер. – Филин – птица несчастья.

– После года в тюрьме эти звуки кажутся мне символами счастья, – откликнулся Канарис. – Ну, расскажите, что на фронтах? Нам же не дают ни газет, ни листовок…

– А как вы сами думаете? Где, по-вашему, стоят англичане с американцами? Где русские?

– Русских мы задержали на Одере, – задумчиво ответил Канарис, – а западные армии, видимо, идут с юга к Берлину.

– С севера тоже, – ответил Кальтенбруннер. – А русских пока задержали на Одере. Не думаю, чтобы это продолжалось долго.

– Вы приехали ко мне с предложением, как я понимаю. В чем оно заключается?

– Мне было бы интересно выслушать ваши соображения, господин Канарис…

Канарис остановился, запрокинул руки за голову и рассмеялся:

– К висельнику приехал тот, кто должен его казнить, но при этом соблюдается рыцарский политес! Я – «господин», а не арестант номер пятьдесят два! Дорогой Кальтенбруннер, за те минуты, что мы с вами гуляем, я понял: у вас есть о чем меня спросить, выкладывайте карты на стол, попробуем договориться…