Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
— Ты послал за Венигом? — прерывающимся шёпотом проговорила она. — Так не надо. Ну что старика тревожить. Мне… мне не так больно сегодня.
— Да я уж послал, он приедет. Я хочу успокоиться насчёт твоей болезни. Ведь нельзя же так…
— Мне лучше, — повторила она.
И глаза её опять закрылись.
Неурядица в этот день чувствовалась ещё сильнее. Обыкновенно господа вставали к десяти, даже к одиннадцати часам, а теперь поднялись в девятом. Самовар два раза приносили, и никто не пил чая. На диване в гостиной лежало полотенце для стирания пыли. Тем не менее, Каденцов сел
К крайнему удивлению, он видел, что писать может, что мысли и связываются и выливаются на бумагу свободно. Но в то же время он чувствовал что нервы его натягиваются всё больше и больше, что наконец напряжение будет уже такое, что он его не вынесет. Весенний воздух, вливавшийся чрез открытую форточку, раздражал его наркотическою, острою, опьяняющею струёй. Перо быстро двигалось по бумаге, и написанные обычным, связным почерком слова крутились также ровно и прямо, точно в доме и не было больной.
Вениг приехал только в три часа. Это был гладенький небольшого роста старичок, с военною осанкой, каким-то грустным взглядом и в форменной, по старой памяти, фуражке. Вошёл он с тою спокойною неторопливостью, с какою он сорок лет подряд входил в квартиры умирающих. Он оглянул гостиную, словно хотел узнать всё ли на месте, не изменилось ли что со времени его последнего посещения, и подал ещё не согревшуюся руку Каденцову.
— Что же такое? Вы писали, что воспаление?
— Да, я побеспокоил вас, потому что Переваров ещё молодой врач…
— Он толковый, — словно про себя вставил Вениг.
— Всё-таки вы посмотрите.
Он в коротких словах начал передавать историю, как она заболела.
— Я в первый же день понял, что это серьёзно. Она утром проснулась, говорит, что не встанет, и забылась. Потом, в четыре часа, спрашивает — сколько времени? Я сказал. Она даже испугалась: «Как так поздно! А обед-то как же, а завтрак?» Встала сейчас же, накинула капот, перемоглась, вышла в столовую. И всего ведь это было в прошлую субботу. А теперь она и не говорит почти.
Вениг сказал: «гм», и, потирая руки, пошёл в спальню. Каденцов вошёл вслед за ним: ему хотелось знать что скажет жена, и узнает ли сразу доктора. Она узнала, но когда он начал снимать компрессы, она так застонала, что Каденцов не выдержал и ушёл.
В спальне слышались смутный шум и говор, и слабые стоны. Сердце его колотило усиленную дробь. Он быстро шагал по зале. Тело требовало движения. Все мышцы сокращались. Теперь ведь там решалось всё, решалась вся его дальнейшая жизнь. И он любил в этот миг свою жену так, как никогда не любил прежде. И как долги, как долги казались эти минуты пока там был доктор!
Наконец, он показался в столовой. На светлом фоне окна мелькнул его круглый силуэт и двинулся к нему тою же неторопливою походкой. Каденцов кинулся к нему навстречу. Он хотел угадать по его глазам результат осмотра. Но серые глазки были так же неопределённы, так же смотрели куда-то в пространство, а лицо было так же спокойно и серьёзно. Подойдя, он грустно встряхнул головой и сказал:
— Да, — ну!
Он развёл руками и слегка приподнял плечи. Каденцов почувствовал наконец то что-то, которое давно
собиралось охватить его. Это «что-то» теперь овладело им.— То есть, как же? — неловко ворочая языком, полушёпотом спросил он.
— Надежды нет.
Каденцов видел перламутровую пуговку его рубашки, видел брелки на его толстой цепочке, видел пробритый подбородок, но очень смутно сознавал слова.
Вениг положил ему на плечо руку.
— Истощён организм, — сказал он, — воспаления она не перенесёт.
— Может быть… может быть Переваров сделал ошибку?
— Никакой ошибки. Всё прекрасно. Он, как молодой врач, ещё хотел бороться… Это лишнее…
— Что же делать? Делать-то надо что теперь?
— Пошлите за священником. Пусть она причастится. Это успокоит её. А потом, после причастия, вы, пожалуй, дадите ей капельки что я пропишу.
Он пошёл в знакомый кабинет, сел свободно по-докторски у стола и начал писать на оторванном лоскутке.
— Да, молода она, — задумчиво, словно с укоризной, сказал он.
— Двадцать семь лет, — машинально ответил Каденцов.
— Да, — простуда должно быть. Теперь очень много от воспаления лёгких умирают. Признак весны.
«Что это, утешает он меня этим, что ли?» — подумал Каденцов, и даже собрался улыбнуться над наивностью утешения. Только уж улыбка у него совсем не вышла.
У Венига была привычка, когда он пропишет рецепт, рассказать какой-нибудь анекдот. Каденцов с ужасом ждал, что наступила эта минута. Но профессор, напротив того, совершенно молча сидел в креслах, словно не решался ни уходить, ни разговаривать. Каденцов сам первый поднялся.
— А вы заедете ещё? — спросил он.
— Нет, надобности не будет. Вы сами заверните ко мне, вам ведь близко. Завтра так…
Он задумался.
— Так около десяти…
— А когда же надо ждать… конца? — не смело спросил Каденцов. Он хотел спросить «смерти», но не смел произнести это слово.
Профессор взглянул на него, как учитель на школьника, задающего глупый вопрос.
— Скоро, — сурово ответил он, и тоже встал с кресла. — Завтра до двенадцати я дома. Заезжайте, я вам выдам бланк.
— Какой?
— Бланк. Полиция у вас потребует свидетельство…
Ноющее больное чувство опять охватило его. Ведь она ещё жива, она ещё дышит там, на широкой кровати, а он говорит о каких-то полицейских бланках!
Вениг крепко пожал ему руку и сказал:
— Если нервы очень расходятся, выпейте стакан мадеры. Тут два убежища: религия и философия. Вооружитесь ими, если есть силы.
И получив за визит, он с треском отъехал от подъезда на своей разномастной паре.
С этой минуты, с момента отъезда профессора, наступил для него новый период возбуждения. Когда дверь за Венигом затворилась и он ушёл, унося с собою и молодую жизнь, и всякую надежду на выздоровление, Каденцов опустился на диван в гостиной и почувствовал, как глаза его наливаются слезами, как спазм сдавил ему горло. Он чувствовал, что оторвана половина его души, что совершается то, что совсем не должно было совершиться, и что всё закончится тем полицейским листком, который, выдаст ему завтра доктор.